Лев Рубинштейн. Интервью про творчество и как появились карточки

Лев Рубинштейн — яркий литературный деятель, поэт, прозаик, публицист, один из основателей «московского концептуализма». Литературой занимается с конца 60-х годов. Из «самиздатовского» автора в признанного «классика» современного искусства он превратился в 90-х годах. Он изменил самый способ существования поэтического текста. Рубинштейн (всю жизнь проработавший в библиотеках) пишет на карточках: на каждой — по предложению, а затем, перебирая, читает их.

— Лев Семенович, Ваши произведения изучают в вузах, о Вас уже можно прочитать в энциклопедиях. Как Вы себя чувствуете на соседних страницах с Пушкиным, Лермонтовым, Чеховым…?

— Вообще, я об этом никогда не думал, я не уверен, что мне это нравится. Во-первых, это неизбежный способ профанации, а во-вторых — способ вызвать неприязнь. Я слишком хорошо помню себя школьником. И меня всегда раздражало, когда нам навязывали литературу. Скажем так, портретом в учительской я себя не ощущаю.

— «Сознание современного человека — разорванное, неустойчивое, мятущееся…» — как Вы прокомментируете это высказывание?

— А оно откуда?

— Сначала Вы ответьте.

— Ну, то, что оно разорванное, не монолитное, не цельное, не гармоничное, — это правда, потому что мы живем в отсутствии каких-то общих для всех, позитивно-негативных категорий. Потому и сознание разорвано. Поэтому, одна из задач художника как-то пытаться выметать эти осколки сознания, и дальше приводить их в некую систему.

— То же самое написано о Ваших карточках, кстати, в энциклопедии для детей: «Эти тексты хаотичны, как и сознание современного человека — разорванное, неустойчивое, мятущееся… В них есть своеобразная напряженность, драматизм…»

— Да, следующий этап — изучение в детском саду!

— И все же, что касается вашего изобретения — карточек.

— Мне не нравится слово — изобретение. Я вообще-то ничего не изобретал, библиотека была, но я не думаю, что это сыграло решающую роль. Это сыграло роль чисто технически. Я занимался каталогами в библиотеке, был каталогизатором. У меня было много этих карточек. Вот, собственно говоря, и все. Но не работа в библиотеке сподвигла на картотечное расположение текстов. Для меня вообще было важно в те годы, а это, напоминаю, середина 70-х годов, преодолеть инерцию книги. Борьба с книгой как с предметом. Другой мотив — попытка перенести самиздатскую ситуацию и измерить сусальную, эстетическую. То есть, использовать самиздательство для своей выгоды.

Книг нет, критику печатать нельзя, а и не надо! А значит, я сделаю такую форму, которая не требует книжного воплощения. Стопка карточек — это уже предмет, который существует сам по себе, независимо от тиража. Карточки являются одновременно предметом литературы, изобразительного искусства, и театра, если угодно, потому что, когда я публично их читаю — это маленький театр.

Так вот, я написал первый текст на карточках. Был в нем совсем не уверен, показал друзьям, и для них он оказался интересным. Потом я создал второй, третий, пятый, двадцатый. И я в этот момент понял, что это не какой-то там жест, или как вы говорите, изобретение, а присущая мне форма изложения.

— В данном случае форма изложения и подача текста — это одно и то же?

— Нет, это не подача текста, это и есть текст. Вот это очень важно. Это не элемент дизайна. В принципе, мой текст не представим иначе, его всякое книжное воплощение, плоские картинки, это такой же компромисс, как, скажем, фотография скульптуры. Мы видим скульптуру на фото, можем составить о ней кое-какое впечатление, но мы должны все время помнить, что это — скульптура, что она объемная. Точно так же, я считаю, мой картотечный текст на плоской бумаге — это фотография скульптуры. Это не продукция, это — копия. Даже не копия, а репродукция, которая дает представление, но не полное.

— А правда, что до карточек Вы писали на стенах, камнях и других предметах?

— Да, до картотек был такой период. Мне казалось, что поэзия не должна быть типографской. Помню, мы с моим другом фотографом ходили по городу, искали глухие закоулки, дворы. Сначала я писал мелом на стене какую-нибудь фразу, а затем он её фотографировал, и эта фотография фразы на стене была тоже произведением. Был период, и на спичечных коробках писал, и на бутылочных этикетках. Бог знает, чего только не было, вот. А потом возникла первая картотека, и я на этом остановился.

— Лев Семенович, как Вы тиражируете свои карточки, или они у вас в единственном экземпляре?

— Сейчас я ничего не размножаю, потому что сейчас уже все публикуют. А раньше я их размножал ровно в том количестве, в каком хотел подарить друзьям. Тогда это все было принято. Поскольку ничего не публиковалось, то всякие пишущие, рисующие и т.д. люди друг другу на дни рождения дарили экземплярчик поэмы, или картинку, или ещё что-то свое.

— Кто-то из поэтов, писателей оказал влияние на Ваше творчество?

— Боюсь, что это будут не поэты и не писатели. На меня всерьез повлияло, скорее, изобразительное искусство. Это современная музыка, древняя китайская философия… На поэзию и литературу я ориентировался в последнюю очередь. Потому что я формировался в кругу художников.

— Ну, а если брать современных авторов: кто Вам наиболее близок?

— Сейчас я слежу за творчеством моих дорогих друзей, которые эстетически на меня не похожи, которые совсем другие. Но мы часто выступаем вместе, двое из них сейчас находятся здесь — это Кибиров и Пригов. Мы близкие друзья, из одной компании, люблю их как людей и как авторов. Эстетически мне более всех близок Пригов. То, что пишет он, мне нравится даже больше, чем-то, что делаю я сам.

— Ваши имена в литературном контексте и стоят рядом: Рубинштейн — Пригов — Кибиров…

— Что исторически совсем не правильно. Это принцип сборника. У нас был когда-то общий сборник — «Личное дело», вышел он в 1991 году, это была наша первая объемная публикация. В сборнике, кроме трех названных авторов, были и другие. И поэтому многие нас ошибочно свалили в одну кучу, а мы совершенно разные. Просто мы друг другу нравились. В этой компании мы часто, публично, читали.

— А сейчас часто выступаете?

— Вы знаете, сейчас уже намного реже. В последние годы я мало пишу. Во-вторых, много отказываюсь, потому что не люблю много читать. В-третьих, как вы видели на фестивале, я стал петь. А в-четвертых, в Москве уже обожравшаяся публика, мне не интересно стало читать в Москве, а здесь интересно! Новая публика. В Москве я точно знаю, кто придет на вечер, мне скучно. Вот в таком огромном городе, как Москва, я точно знаю, кто придет! В Москве столько всего происходит!

— В провинциях таких мероприятий, наоборот, в недостатке.

— Вот поэтому нам, столичным, здесь, на фестивале в Новосибирске, очень интересно. Любопытная, жадная публика… Мне вообще в последнее время становится очень интересна Россия вне столицы!

Автор: Анна Монахова

Рекомендую заглянуть:

• Как поехать в Таиланд: путеводитель
• Туристическая страховка за рубеж: какую страховую выбрать
• Как работать удалённо. Бесплатное пособие
• Кокосовое масло: применение