Когда стареют родители

ВОЗВРАЩАЯСЬ НАЗАД

«Ну что, сынок, старая я стала, совсем без зубов. Страшная, да?» — спрашивает меня женщина, кутаясь в серую шаль. «Нет, мамочка» — думаю я — «ты очень красивая». Я улыбаюсь и навожу объектив своей фотокамеры на полное морщинистое лицо, а мама готовится к съемке: поправляет волосы, моргает и улыбается мне в ответ. Улыбается так, чтобы губы ни в коем случае не раскрылись, и не было видно, сколько у нее осталось зубов. Я щелкаю.

Мои родители живут в деревне. Так, наверное, у большинства городских жителей. «Ну что ты нашел в этом своем городе? Душно, шумно, суета страшная. Я вот день похожу по вашему асфальту, у меня потом ноги неделю болят. А по полю я хоть сорок километров пробегу за зайцем — и нечего. Завтра снова на охоту…». Отец с сорок шестого. Послевоенное голодное детство. Дед бросил их, ушел к другой почти сразу после войны. А в семье пятеро детей. Ну ладно, трое большенькие, а за двоих младших пацанов пришлось платить алименты — для этого бабушка и переписала их «на себя». Да только алименты вряд ли могли спасти пять маленьких голодных ртов…

Я живу в большом городе. А родители и брат — в деревне. Причем отец живет сам по себе в одной деревне с братом, а мама — в другой со своим новым старым мужем. «Полковник» с седыми бакенбардами обошел на кораблях четыре раза вокруг света. Но он не такой уж положительный герой. Я почти не видел его трезвым. Он всегда в легком или в нелегком подпитии. Я не знаю, чем он лучше моего отца. Просто у него очень хорошая пенсия.

Я сам участвовал в разводе родителей. Мне тогда казалось, что иного выхода нет. В девяностых мама была директором маслозавода и спасала производство от банкротства, а отец всегда был «художником» и спасал от банкротства семью. Но поскольку производство было очень большим, то для его спасения было необходимо очень много сил. И для семьи сил уже не оставалось. Отсюда и сгоревшие тазы с вареньем, и непонимание: зачем нужно было ловить целую ванну рыбы, и простое нежелание теребить убитых уток: и неприятно, и мяса с кулачок. «Я позвоню, мне полсвиньи привезут. И весь сказ». Я тогда сказал: «Не можете жить в мире — расходитесь. Что вы мучаете и себя, и нас?» Тогда я еще не знал, что из плюсов этого развода будет только пенсия полковника, а из минусов — полный крах всего, чем мы жили, что у нас было.

Производство спасти не удалось. Семью сохранить не получилось. Тут еще я женился не вовремя — прямо во время дефолта девяносто восьмого года. Мама заняла сто долларов на свадьбу. А он возьми да подскачи с четырех рублей до семнадцати. Чтобы отдать накопившиеся долги, мы продали машину, а потом и дом, где мы с братом выросли. А потом и вообще уехали из этого города, где ничего не получилось сохранить. Нужно было, наверное, попытаться начать с чистого листа.

Разводиться всегда тяжело. Потому что при разводе выигравших не бывает. Родителей трясло еще полгода. И около двух лет у обоих была депрессия. Ни они, ни уж тем более я, не могли себе представить, что это на самом деле — прожить тридцать лет вместе, вырастить двоих детей и разойтись. Но человек ко всему привыкает.

Отец хочет летать. И у него почти получается. Но он — раненая птица. Он скорее похож на страуса, который может пробежать марафон. Но это не полет.

— Алл-ло, Леха! Я умираю…

— Что случилось?!

— Прошел двадцать пять кил-лометров, упал, не могу шевелиться…

— Ну зачем ты так много ходишь? Ну обойди два-три околка, и домой.

— Да… ну ллад-но, давай…

Этот разговор повторяется каждую неделю. Иногда в неделю по два раза. Этой зимой из одиннадцати выходов отец вернулся с зайцем только однажды. Когда я смотрю на отца, я вспоминаю Старика Эрнеста Хемингуэя. У этого Старика должны быть морщины именно там, где они легли на лицо моего отца. И взгляд у них очень похожий.

ЩИ

«Сынок, иди-ка сюда! Иди, глянь, какие щи! Какой навар, глянь-ка! Ай да щи, ай да щи, м-м-м!» — мама любит нахваливать то, что она приготовила. Она вообще любит и сама покушать, и чтобы другие съели все, что она приготовила.

— Мама, так ведь пост…

— Да это говядина, она же нежирная! Похлебай, похлебай, для тебя варила специально. С капусткой, кисленькие! Давай налью поварежечку! Тебе чего положить: майонеза или сметанки?…

Я очень редко приезжаю туда, к ним. И они очень меня любят. Поэтому на столе всегда самое лучшее и всегда много. А как еще ей выразить свою любовь? А мне как выразить? Ем…

— Алеш, вот у отца как мысль какая-нибудь взбредет в голову, так он и носится с ней. У него ж день рожденья вот… Так представь, звонит мне, говорит: «Мне пластиковые лыжи надо на охоту». А они пять тысяч стоят! Ну, какая необходимость? Я считаю, что это блажь. Ну, блажь! А? Как ты считаешь?

— Я, мама, думаю, что они ему нужны.

— Да н-ну! Это блажь! Во всяком случае, у меня таких денег нет. Костя ему рубашку купил, вот, хороший подарок. А то он вечно говорит, что у него ни одной рубашки нет. Он у меня тысячу занимал, так я ему прощаю. И сумку ему соберу с продуктами, вот и все!

Я вспоминаю кота Матроскина и пса Шарика.

ЗАЯЧИЙ СЛЕД

Я вхожу к отцу. У него очень холодно. Средняя температура в квартире — плюс двенадцать. Он постоянно носит сапоги на меху, ватные штаны и шерстяную кофту. Такой температурный режим у отца не потому, что он исследует резервы человеческого организма. Просто у него электрическое отопление, и он экономит. Когда кто-нибудь впервые входит к нему в квартиру, то долго, наверное, привыкает. И не к температуре даже, а к обстановке. На стенах — декоративные блюда, ложки и картины. Во всех комнатах абсолютно горой навалены обработанные и необработанные корни, ветки, какие-то обрезки стволов, спилы, стружки, инструменты. В углу — коллекция полудрагоценных камней. Старый диван, который никогда не собирается, телевизор со спутниковой тарелкой (было сэкономлено на установке, и половина каналов не показывает). Непроданные декоративные вазы, недоделанные столы и «подцветочники». В большой комнате стоят два дерева до потолка — возможные композиции для какого-нибудь бара, кафе или дома культуры…

Отец хочет рассказать сразу обо всем, поэтому мысли обрываются, петляют, перескакивают, как следы беляка.

— Ты видел вот эту коряжку? Вот носик, глазик, видишь, да? Уточка. А вот еще вазочки: я тут обработал по кругу, а здесь решил так оставить, как есть. А вот из этой чурки вообще не знаю, что сделать. Корень-то неплохой, да ума не хватает. Майданюк из нее знаешь, какой шедевр вырезал бы, а я не знаю… Валяется вот… А я же обливаюсь каждое утро. Да, по два ведра ледяной воды. Там уже гора льда образовалась, соседи жалуются. А лед, между прочим, еще с осени стоит. Когда лужа замерзла — никто не жаловался. А сейчас ходят… Леха, ты мой стих последний читал? В газете должны напечатать…

Отец уходит на кухню и ставит чай в кастрюльке.

— Чайника-то у меня нету… Да вода тут знаешь какая? Как закипит — пленкой покрывается. Я уж и сливаю потихоньку сверху… С полкастрюли только один стакан чая выходит. Памяти нет вообще. Поставлю чай, сажусь режу. Еще думаю: «Чай!». Потом захожу на кухню — а там на дне уже… Что за память?… Ну что, на охоту пойдем завтра? Надо же лыжи вторые найти, это проблема тут…

Я надеваю вторую кофту.

— А у меня радость же! У меня ж пилка ломалась, я звонил тебе, помнишь? Я разобрал ее, там щетки уже стерлись почти. Стал чистить, а изнутри откуда-то выпал штырек, вот он. Ну, я смотрю — откуда? Не могу найти и все! Плюнул, стал так собирать. Она не складывается, я уже психовать начал, бью ее… захлопнулась кое-как. Ну я закрутил, думаю, всё, сейчас сгорит без штырька-то. А она видишь: вж-ж-жж-ж-ж-ж-ж-ж-ж!!! Как новенькая!

Приходит брат, приносит кастрюлю с горячим супом. Отец открывает вино.

— Эх, Костя, дядю Колю-то не помянули даже. Брат умер седьмого декабря. Десять дней до дня рождения не дожил. Умер седьмого, хоронили девятого. А десятого, на мой день рождения я к тебе пошел за сто километров на концерт. На пяти машинах добирался…

— Да, помню…

— Алешка, смотри, подставку видишь для цветов? Я за вечер такие режу! Да вот женщина должна одна прийти, забрать её. Я хоть выкручусь. Мне ж кредит надо заплатить — полторы тысячи, да за отопление три, за свет, за телефон… Я ей позвонил: «Ну что, придете?», а она пьяная вдрабадан, еле языком шевелит: «Я, Владимир Николаевич, сейчас же, сейчас же приду!» Хоть бы завтра пришла…

На полу валяется маленькая синенькая корочка пенсионного удостоверения. Я открываю: «Талашкин Владимир Николаевич… 1946 г.р… назначена пенсия… по старости… в размере 1793 руб. «.

КОМПОТ

— Алеш, давай загружайся. Я сейчас тебе все расскажу! — мама надевает очки — Костя, давай лезь в подпол, доставай!

Я знаю, чем все закончится.

— Мама, я только прошу, много не надо!

— Да где много? Вот трехлитровая банка с компотом, я варила сама, этот из натуральной смородины, Ксюшка любит такой, с витамином Цэ, а этот с ранетками, тоже вкусненький. Костя, давай мешок картошки, он после Нового года приедет, еще возьмет, пока хватит ему. Капустки квашеной баночку. Огурчиков достань, Юля любит. Салаты будешь брать? Костя, доставай по баночке, Алеш, принимай! А вот смотри, какое мы мясо купили!

Из сеней в дом идет пар, пока мама втаскивает огромную клечатую квадратную сумку, в которой полтуши…

— Это говядина, мы взяли тут по сто двадцать рублей за кило. В городе таких цен нет. Тут на тысячу восемьсот, тысячу девятьсот потянуло.

— Мама, сейчас пост, у нас мясо только Ксюша ест.

— Ну я ей и отрежу. Там еще фарш передам, Юля говорила, что Ксюха фрикадельки любит. И вот ливера немного — я не успела пироги постряпать, так вот тесто и ливер, Юля там постряпает пусть сама. И «молочки» еще возьми.

Из холодильника появляются две пятилитровые пластиковые бутылки.

— Вот закваска. На кефир похожа, только лучше. Густая, кисленькая. Добавишь ложечку моего джема и будет Ксюхе живой йогурт. Не то, что там в городе понамешают чего попало. На вот, попробуй. Добавь ложечку!

— Мама!

— Ну что, добавь, вкусненько! А в этой бутылке молоко топленое. Юля поставит в холодильник и ничего ему не будет. Вот тут масло… что-то не нравится оно мне, я другого отрежу. Вот. Тоже в морозилку положите и всё. Вот творожка возьми четыре баночки.

— Мама!…

Я тебе еще на Новый год гусика взяла: вот, смотри, какой красивый! Нафаршируете его яблоками или лимонами, или рисом с курагой. И будет праздничный ужин! А отец вон зайца передал.

— Давай…

ЛЫЖИ

Мы заканчиваем вторую бутылку вина. Внутри немного потеплело, но снаружи по-прежнему холодно. Я жмусь поближе к трубе.

— Мать нам столовую ложку сахара на клеенку положит, и хлеба каждому по куску. Мы сядем по кругу и макаем хлебом в этот сахар по очереди. Я спрашиваю: «Мама, дай молока!», а она: «Не подоили быка…». Почему она сахар на клеенку высыпала? Могла ведь и в блюдечко положить…

Устал я от всего этого. Тянет меня на родину, на Чан. А тут гонка одна. Я эти чурки уже думал изрубить все и в печке сжечь. Новолоцкая же письмо написала в нашу администрацию, чтобы мне мастерскую дали. Я хохотал три часа. Ты видел? «…По определению ЮНЕСКО Владимир Николаевич является бесценным человеческим сокровищем…» Я — сокровище, ты понял?

Мы втроем смеемся.

— Ой, хохма… А мне же мама всё, подарила полквартиры, теперь вся она моя. Вон документы, посмотри.

— А сколько она стоит?

— Ну, кочковские за не тыщ двести пятьдесят — триста дадут.

— Ну так продавай. Купишь машину, дом в Тагане, лодку, может, на зубы еще хватит.

Отец протягивает руку.

— Дай «краба»! Костя, ты не обидишься, если я отсюда уеду?

Брат не знает, что сказать.

— Не обижусь.

— Я же могу себе бабку какую-нибудь найти. Она готовить будет, стирать… Но как подумаю, что мне надо будет там в кабале в этой, куры-гуси-свиньи… Да я лучше в лес выйду и свобода. Леха, завтра на охоту. А ночью Кличко бьется. Костя, во сколько?

— В четыре утра.

— Ничего себе, в четыре утра. А сейчас сколько? Еще только восемь? Фу-у-у… да я если в десять спать лягу, знаешь, во сколько проснусь? В три часа. Всё, выспавшийся. Высыпаюсь быстро. Голова чешется… Леха, смотри, у меня там шишка какая то, давно уже. Не болит, а просто… Мишка звонил из Кронштадта. Ну, прижало его, конечно, после третьего инфаркта. Он говорит, говорит, а я даже вообще не могу ни одного слова разобрать.

— Ну, я, это, пойду?

— Давай, Костя! Завтра с нами идешь на охоту? Трусишь? Эх… ну ладно, давай! Так, лыжи…

ДОРОГА

Я возвращался в большой город. Ехал быстро. А перед глазами стояло лицо мамы, которая улыбается, чтобы не было видно зубов.

Уже не первый год я жду и боюсь звонка, после которого я брошу все свои неотложные дела и поеду туда, где меня ждали всегда. А теперь уже некому ждать. Я боюсь этого звонка, но он раздастся, я это знаю.

Когда я еду к ним в гости, я всегда хочу рассказать, что со смертью они не умрут. Что душа вечна. Что мы с ними встретимся. Что страдание, лишение и болезни — это Божий дар, и надо радоваться этому дару, благодарить за него.

Я очень хочу рассказать о том, Господь любит не только детей, но и стариков. Он очень любит тебя, мама. И тебя, папа. Ну посмотрите наверх!

Мне очень хотелось бы увидеть мудрость, степенность и покой в глазах моих родителей. Мудрость проявится в покаянии грехов всей прожитой жизни. Степенность постарается оградить от новых грехов. А покой подготовит ко встрече со Христом.

Когда я еду к ним в гости, я хочу рассказать об этом. Но там не находится нужных слов. Господи, помоги мне! Помоги моему неверию. И прости мою маму и моего папу. Вразуми их, открой им глаза и сердце. Войди в них, просвети, успокой. Пусть они поймут самое главное. Пусть простят всех и сами попросят прощения. Пусть обретут эту мудрость. Пусть успокоится отец. И пусть улыбается мама.

Рекомендую заглянуть:

• Путешествия и жизнь в Тайланде: путеводитель
• Туристическая страховка онлайн (скидка и какую выбрать)
• Как работать удалённо. Бесплатное пособие
• Кокосовое масло: применение
• Косметика в Тайланде (цены, фото)