Лёд и чага

Чага — гриб-паразит. Вырастает на деревьях. Питается соком дерева. Нет дерева — нет чаги. Нет чаги, но дерево есть. На дереве остается рубец, который не затягивается.

«Один верит в то, что он придет туда, другой знает, что он никуда не придет, третий молча смотрит, будто ждет то ли поезда, то ли смерти…»

Лед — вода, которая замерзла. Такую воду легче разбить. Чтобы придать ей вновь цельную форму, необходимо сначала ее растопить, а потом заморозить.

«Он был один из тех, к кому я привык, И с кем не надо напрягать свой язык, А просто быть рядом и чувствовать, что жив…»

«Ад — это то место, где ты не

чувствуешь любви Божьей…»

Hollywood

«Хочется крикнуть «Ненавижу! Ты умер! Ненавижу тебя! Не-на-ви-жу!».. Но я не могу… даже заплакать не могу. А н-нет, заплакала, только скупенько как-то. Все сжалось больно. И сжимается каждый раз, когда перед глазами встает образ Чаги.

И каждый раз хочется закричать: « Ненавижу! Ушел! Ты ушел! Ушел! Ненавижу!»

Но вдруг я кричу! Я не могу тебя ненавидеть! Не могу-у-у-у-у! Навзрыд не могу! Отчаянно не могу! Нечаянно не могу! Любя не могу!…»

Я нашел это в ее тетрадке, где-то в конце, особнячком и дрожащим почерком.

Она давно уже переехала. У нее все хорошо. Она получила все, за что боролась: добрую славу, миллионы, достойного, любящего и верного мужа, здоровых, умных деток, блага разные… И теперь, мне находящемуся немножко выше людей, все же видней, она борется за то, что еще не получила.

Мне никогда не приходилось наигрывать, раскочегаривать интерес к ее дневникам. Я читал с упоением. Один, в нашей старой общей съемной квартире. Особенно в последние годы.

Когда-то давно она сняла квартиру, первую и самостоятельно.

А Времена были такие, что каждый человек имел свое профильное заболевание, не работал по профессии, и лень нарастала по мере истощения кошелька. Для нас времена были ознаменованы главным вопросом — крыша над головой. Квартиру, пусть даже и съемную хотел иметь каждый в нашем возрасте, а у каждого в нашем возрасте квартир быть не могло по определению, придуманному временем. Вот мы и делились в приватных сплетнословиях на бомжей и тех, у кого более или менее сложилось. Мы с ней были бомжами. Но она всегда рвалась к тем, остальным. И этим страстным стремлением иногда взбешивала меня до кипятка в сосудах.

Меня погнали из общежития по банальной причине — окончание университета. Но, идти, конечно же, было некуда, поэтому попросился к ней. Мы были лучшими друзьями. У нас были свои легенды, традиции, манеры сплетнословить, даже тембр голоса при осуждении тех или иных вопросов, даже смех, когда он был.

Но когда переехал, до меня стало доходить, что именно БЫЛИ, а не будем или есть.

Тогда я утопал в сладком осознании собственной ничтожности. Я не мог найти работу, да и не мог понять, что и зачем мне нужно. Занимался автоархеологией, находил в себе гниль и со всей дури пытался ее вырвать, а когда рвал, становилось больно и невыносимо жарко. Признаться, я наслаждался этим отвратительно-сексуальным чувством болезненной безвыходности. Корчился от боли, прятался под маской слабого, беззащитного и никем не заметного в миру эмбриона. Который еще маленький, который родится еще, но не сейчас, отстаньте! Не сегодня, а когда-нибудь потом! И млел…

А она ругала меня! В том числе и за то, что я в рабочее время смотрел телевизор. Она устраивала психологические штурмы. И после этих штурмов мне, ей-Богу, ни сколько не вру, хотелось провалиться! Но наш этаж был третий, а лететь целых три этажа мне было откровенно лень!

Признаюсь, в действительности,

когда открываешь чей-то интимный дневник, который тщательно запрятывается в полках с нижним бельем

или в ванной под стиральными порошками, чтобы никто не догадался, испытываешь воистину скотское ощущение. Это как, например, — ходит до боли знакомая тебе девушка по свету в плотной черной водолазке. Зимой ли, летом ли — никто и никогда не видел ее без этой водолазки, даже ты, который ей до боли знаком. А если вдруг водолазка задирается нечаянно, она начинает нервничать и, что-то бормоча себе под нос, краснея и тяжело дыша, поправляться. Видишь это, и тебя начинает разбирать любопытство — что же она там прячет? Почему ее раздражает даже малейшее прикосновение взгляда к участкам ее кожи без водолазки? Это повторяется и почему-то ежедневность обязательно ставит на этом акценты — любопытство превращается в животную тягу засунуть туда свой нос и успокоиться. Ты ходишь по квартире, наращивая усталое лекарство от бессонницы, и натыкаешься на эту водолазку. Она мирно и беззвучно висит на спинке стула. Ты начинаешь, вертеть ее в руках, любопытно жадничая, прощупывать пальцами, нюхать, думая, что она даст хоть какой-то ответ. Но ответа не получив, ты со злостью бросаешь ее на пол и решительно шагаешь к кровати, на которой чуть слышно посапывает до боли знакомая тебе девушка, чтобы содрать с нее одеяло и узнать, наконец, что же она там прячет. И почему ее раздражают даже малейшие прикосновения взгляда к участкам ее эпидермиса без водолазки.

Сдираешь! Замираешь! А там!…

А там болячки, царапины и шрамики — некоторые еще кровоточат, некоторые старательно, терпеливо затягиваются. И, как бы она не старалась, они всегда свежие, потому что все, что описано в дневниках — «Вчера, Сегодня, Час назад…»

Я бил себя в грудь, восхищаясь собственной находчивостью, потому что мог просто так читать дневники, которые она так усердно прятала. И мне за это ничего не было!

Когда она уходила на работу, я принимался искать в ее полудетских каракулях хоть какую-нибудь информацию о себе. Когда находил, злорадствовал и обвинял ее в лицемерии. Мол, не может прямо сказать, а все таится, выписывается. Тьфу, на тебя!.. А когда не находил, сначала перечитывал старые мои описания, злорадствовал опять же и разочарованно бросал тетрадку с полудетскими каракулями на пол.

А потом, помню, просто что-нибудь читал до самого ее возвращения.

Она книги не читала: говорила, что нет времени. Хотя за парочкой книг я ее все-таки как-то застал. Одна из них была серая с золотистым крестиком на обложке, а другая — что-то о кризисах в отношениях между мужчиной и женщиной. Помню, после прочтения этой книги уголки ее губ надолго опустились. Но мыслями она не поделилась. А еще меня тогда удивило, как она умудрилась осилить триста страниц за четыре часа. Ведь, я же уверен, что она никогда не читала.

По возвращению она принималась за готовку чего-нибудь съестного, чему я несказанно радовался, сами понимаете — от неедения к вечеру сводило кишки. А после ужина я просто читал, потому что «после ужина» — это уже далеко не рабочее время и упрекнуть в ничегонеделании она уже не в праве. Как и договаривались.

Она мыла посуду, стирала, без конца курила в туалете. А я терпеть не мог запах сигарет. Чтобы она хоть как-то это прочувствовала, я заходил в туалет, водил струей по унитазу и многозначительно кашлял. Но на нее это, ясное дело, не действовало. И после таких покашливаний вся струя оставалась на кафеле, и она от этого становилась еще сердитей и угрюмей.

Иногда она ложилась спать под утро. Из соседней комнаты я хорошо слышал, как она ворочалась, вздыхала, шмыгала носом, будто ночью в квартире становилось до неожиданности влажно или ее вдруг одолевал насморк. Часто вставала, курила, заходила на кухню и наливала себе воды из остывшего чайника. А потом жадно глотала эту воду. Глотки были слышны даже в моей комнате — громкие, отчаянные, сквозь темноту, знаете…

Уже после первого месяца совместного проживания, наше общение сократилось примерно до десяти стандартных фраз.

«Привет» — она говорила всегда, когда мы вновь виделись. По началу, я, конечно, желал ей доброго утра. Но, не заметив с ее стороны радостного отклика, перестал. Просто на каждый «привет» говорил «Угу».

«Ты сделал дубликат ключей?» — это она говорила так же часто, как и «привет».

«Нет»— так же часто отвечал я.

«Почему?» — сначала меня не трясло, а потом стало трясти оттого, что она снова об этом спрашивала. Ну, не знаю я почему!

«У меня денег нет. И я объяснял тебе это уже сто раз».

«Угу» — говорила она, но денег на дубликаты упорно не предлагала.

Ну, не все, конечно, были у нас и еще слова, вроде «Закройся» или «Будь дома в восемь, чтобы я опять не мерзла под окнами». Ключи всегда оставались у меня, по ее сведениям, я бедный и несчастный безработный ездил на собеседования в течение дня, а мне просто хотелось иногда выйти на улицу и подышать свежим воздухом.

Даааа! Много воды утекло с тех пор! Помнится, за тот месяц я поправился на семь кэгэ: был сто двадцать, стал — сто двадцать семь. По этому поводу я искал записи в ее дневнике, потому что мое задорное пожелание участвовать в сумо должно было хоть как-то осесть в ее памяти. Но я тщетно по десять раз перелистывал дневник от начала каракулей и до конца. Ничего не было! Она даже жирной свиньей меня ни разу не назвала! Неужели я ей безразличен? Этот вопрос, признаться, мучил меня, а новых слов в наших диалогах так и не добавлялось: «Привет», «ты сделал ключ?», «угу»…

Однажды чтобы хоть как-то обратить на себя внимание и прослыть перед ней хоть на грамм весельчаком, я сказал:

— Смотри, какой я большой и могучий! На что тебе эти щуплики? За мной, как за каменной стеной!

— Угу, — ответила она, завязывая шнурки, — закройся!

Ее привычный маршрут я выучил уже после того, как мы перестали вместе жить. Сначала минут десять она шла по дворам. За эти десять минут она выкуривала ровно две сигареты. Когда «хрущевки» заканчивались, она проходила мимо автостоянки и часто с любопытством заглядывалась на какие-нибудь новые авто, новые — это те, которые она на этой стоянке еще не видела. Она интересовалась дизайном машин, поэтому и готова была иной раз часами их разглядывать. Затем она скрывалась в метро, сначала терялась, но я все равно ее видел. С каменным лицом она подходила к кассе, смотрела на буфетного вида тетю с большими очками, отдавала ей одну белую монетку, а взамен рука с золотыми перстнями и грязью под ногтями отдавала ей бурую. Пока шла до турникета, невольно терла ее в ладони, как должно быть, невольно трут ее остальные миллионы жителей города в разное время. Каждый — в свое. Затем отпускала в неизвестность. Она считала турникет неизвестностью, потому что никогда не слышала, как монетка звенит при падении. Затем минут двадцать разглядывала обувь и прически тех, кого занесло в этот же вагон. Выходила и еще минут десять шла по улице. За эти десять минут она выкуривала ровно две сигареты.

Не успел я захлопнуть за ней дверь, как тут же раздался звонок. На площадке стояла бабулька с метр ростом в огромных черепашьих очках:

— Шинок, ты в магазин не шобираешша? Я — соседка ваша, — Валентина Арнольдовна.

— Не, бабуль, мне не по пути. А ты что, дочь Терминатора??? — Я захотел повеселить соседку, а то, что ей одной, старой…

— Ну, тогда в штакантшик мне шахарку шипни!.. — бабуля смотрела в пол, и, казалось, меня не слушала.

Я поднес стакан к губам и шепнул: «Шахар!», — и мне стало очень весело. Но бабуля тут же подняла на меня свои стеклянные глаза и завизжала:

— Швинья ты ширная! Шахару нашипь!

Я пошел на кухню, слегка повиливая бедрами. Я собой восхищался!

— На! Те! — дверь захлопнулась, ну ой-как громко!

Еще долго я потом смеялся над тем, как весело получилось пообщаться с соседкой и гордился собой! Прошуршал пакеты на кухне и пришел к выводу, что кушать, как правило, хочется тогда, когда жрать нечего. А когда в доме полно еды, ты вроде и не голоден.

На этот раз ее дневник лежал в полке с документами и косметикой.

Я прилег удобней и принялся читать:

«Дневник, здравствуй, миленький.. ты знаешь, а мне не с кем поговорить.. Я знаю, что скажет Миша, я боюсь того, что когда-нибудь может сказать Саша, да, меня на время развеселит то, что скажет Даша и совсем расстроит то, что на мои стенания ответит Николаша. Мне абсолютно все равно, что думает Марьяша и откровенно наплевать на то, что думает Маша.. мне грустно от того, что каждый раз говорит Димаша, мне хочется плакать от того, что выговаривает Аняша — в ней зрелости нет. Мне не уютно, когда говорит Васюша и хочется нашлепать по попе Настюшу, за то, что она говорит… Мне хочется слышать, как говорит Наташа, но я никогда не услышу, как она говорит, заикаясь от волнения и спешки в трубке телефона на расстоянии 2 тысячи километров. Я сто тысяч раз предугадывала,что скажет Веруша, и проводила бессонные ночи в надежде услышать, что что-нибудь скажет Леша. Кирюша…— в самом начале я полюбила его когда-то давно за то, что он со мной говорил, и перестала его любить спустя какое-то время, как он перестал со мной говорить, а потом, наконец, сказал. Так бывает. Денисы, Андреи, Иры и Оли — никогда не говорят одинаково, как будто у каждого человека — свое отдельное имя, ни на чье из них не похожее… Мне хочется так сильно и ясно запомнить, как говорят папа и мама, чтобы каждый раз, когда не вовремя хочется разговора, хватило бы просто закрыть глаза. Паспорт говорит, что мне лет все больше и больше, но так же больше и больше хочется девочкой быть любимой и нужной.,. И будь он такой же живой, как душа, то в схватке какой-нибудь сошлись бы они в словесной дуэли. И тот победил бы, кто больше и лучше скажет по делу».

Бла-бла-бла, ох уж эти прелюдии! Я решил перелистать эти сложные конструкции, ибо считал их недостойными моего драгоценного внимания.

И перешел, не сложно догадаться — сразу к ее похождениям.

«Я никогда не смогу его забыть!

Костя был хоккеистом. Жил в Канаде. Учился, работал, играл. Если честно, я всегда восхищалась им до знакомства. После — восхищалась его прошлым. Когда мы познакомились. Я носила короткую стрижку, круглые очки и максимально балахонистые шмотки. Весила почти 70 кэгэ, и складки на боках не давали спокойной жить. Боялась садиться, потому что бедра становились еще круглее. Так же старалась не присаживаться на корточки, потому что запросто могли треснуть брюки, как это уже было в первый день в университете. Вот смеху-то было!

Тогда я устроилась на работу официанткой в ночной клуб. Понятия не имею, к слову, как проработала в этом клубе полгода и всего два раза разговаривала с директором.

Как сейчас помню этот разговор.

— Саша, а что это сейчас была за песня такая?

— Барии Уайт, невер гона гиве гет ап.

— Включи ее сегодня как-нибудь еще раз. Пожалуйста!

— Хорошо! — Саша тогда посмотрел на меня как-то участливо, даже подмигнул. — А сейчас буду слушать Зомби!

Ну, я и пошла, спокойная, натирать пепельницы.

Саша про меня тогда забыл. Он включал Металлику, Аэросмит, Енигму. Ну, и я соответственно, про Барии Уайта тоже забыла.

А второй раз мы разговаривали под новый год. Наш клуб под новогоднюю вечеринку откупило якутское землячество. Тогда, помню, проходя по залу, мы с девчонками чувствовали себя иностранками, да, чудесными иностранками! И, как нам тогда казалось, безумно хорошенькими. Потому как колоритные якутские юнцы не упускали возможности за нами приударить.

Вечеринка тогда была сложная: им-то весело, а мы вместо привычных семидесяти посетителей обслуживали четыреста. Резали лук и яйца им на салаты, намывали стаканы.… А еще нам надо было тогда как-то аккуратненько разложить на тарелки мандарины, персики и ананасы, чтобы казалось больше. Потому что мы с девчонками, например, до якутской елки ананасов-то и не пробовали вообще. Дааа.. Ну, попробовали, а потом растягивали и размазывали по блюду.

У них тогда был смешной дед Мороз. И Снегурочка смешная. А елка обычная. Хвоей пахла.

После того, как якутские братья натанцевались и разъехались по домам преимущественно на Мерседесах и БМВ, мы стали догрызать оставшиеся ананасы и хрустящие куриные ножки. Тоже дружно.

Я тогда размышляла, в чем секрет успешности якутян в нашем городе, закусывая каждую новую мысль какой-нибудь вкуснятинкой. Это я только потом поняла, что в принципе, если все люди будут любить друг друга, как братья, со всеми вытекающими вроде уважения и понимания, то жизнь будет чем-то вроде рая на земле, как на разноцветных картинках сектантской полиграфической продукции, которую раз в неделю кто-то заботливо подкладывает в почтовые ящики. Но люди так никогда не смогут, ибо даже сектантам, которые присутствуют среди моих знакомых, неудобно в это верить, и они просто растапливают этой самом продукцией камины в своих загородных коттеджах.… А тогда я просто наелась, что называется, от пуза, и на том спасибо.

После этой вечеринки нам полагалась зарплата. Саша приехал принимать клуб под утро и «под мухой».

— Саша, нам денег бы… — с некоторой неловкостью спросила я. На что он резво ответил:

— Девчушки! В Очередь!

Мы тогда выстроились в очередь и стали на цыпочках тянуться друг через друга, чтобы увидеть ведомость. Не знаю, откуда у человека такое, но перед каждой зарплатой всегда тянет внимательнее все разглядеть и непременно запомнить, какие цифры напротив кого стоят. А потом еще подуться, что у кого-то больше, и пожаловаться группкой единомышленников между собой на начальство, мол, незаслуженно недооценили. Но ведомости тогда на удивление не было. Саша посмотрел на меня проницательно и томным, как будто в старом кино, голосом спросил:

— 500 хватит?

— да… это же… (недельная зарплата — хотела сказать)хватит, конечно! — я выхватила вожделенную купюру и понеслась в общежитие.

По дороге домой много думала. Отличная вечеринка. Замечательнейшая вечеринка! Мы сегодня были популярны, каждый якутский юноша любил нас, мы ели ананасы. Нам дали недельную зарплату только за один вечер!… Да, и к тому же, мы так замечательно пообщались с Сашей! Отличный вечер! Прекрасный вечер!

Я шла домой тропинками между елок. Каждую тропинку подсвечивал фонарик, и мне было просто хорошо. Мороз был теплый, тот самый мороз, в который влюбляются. Утро было нежно-фиолетовое, а еще можно было идти без шапки и проваливаться в сугробы. Поскальзываться и падать в снег. Будто тебя никто не видит, будто тебя никто не слышит, будто ты все чувствуешь.… И тебе ничего не будет, потому что тебе просто хорошо.

И тогда я даже не вспоминала, что был на свете Костя…

Дааааааа!… Познакомились-то мы душевно! Он тогда в нашем клубе надирался, а я за всем этим безобразием наблюдала, причем с восторгом. Я еще за месяц до знакомства обратила на него внимание, вернее, не на него, а на его глаза. Они казались совершенно необыкновенными. Таких глаз никогда еще не было на земле! Такие глаза никогда не нарисуешь специально! НЕ вырежешь, не сваяешь, не слепишь. Не придумаешь! Я приходила на работу, всегда первая. Искала его взволнованно среди посетителей, а когда мы встречались, наконец, взглядами, я успокаивалась и была счастлива. Любовалась им, даже как пил водку наблюдала с восторгом.

— Что-то зачастил этот хлопец! — говорила я напарнице Ленке, недовольно кивая в Костину сторону. А в душе ликовала, что нашелся еще один повод на него посмотреть, — что у нас водка вкуснее, чем у других что ли?

На это Ленка на выдохе отвечала:

— Да они все уже зачастили.… Идите спать, люди! Уже третий час. Ночь. Утро скоро.

Ленка была уставшая, а я словно пьяная — довольная, веселая, открытая.

Это был тот самый день. Тогда в конце рабочего… рабочей ночи он подошел ко мне из-за спины:

— Ты со мной, милая? — он плохо держался на ногах. И у меня вдруг ноги стали подкашиваться, и я сказала то, что давно хотела:

— А куда ж я без тебя?!»

Дзынь — дзынь — дзынь — дзынь.

В дверь позвонили, и я взбешенно захлопнул тетрадь и кинул ее обратно в ящик с бельем. Это пришла она, уже отработала.

— Привет!

— Угу!

— Ты ключ сделал?

«Достала ты меня уже!» — чуть не вырвалось. Я порычал про себя и спокойно ответил:

— нет. Разве ты забыла, что у меня нет денег?

— угу.

Я, если честно, разозлился на нее из-за того, что снова про ключ. Больше всего я расстроился, что пришлось отрываться от ее тетрадки на самом интересном месте. По всем законам жанра дальше должен был быть секс. Ну, не из-за великой же любви он ее цапанул?! Но вдруг отвлекся, потому что в коридоре сгорела лампочка, и все внимание переключилось на нее.

Мы стояли молча, глядя на черно-белую стекляшку, торчавшую в патроне. До коридора доходил легкий, изломанный свет из кухни.

— Ты злишься? — она мужественно нарушила молчание, не отрываясь от лампы.

— С чего ты взяла? — я смотрел на нее с удивлением.

— ну, лампа…

— и что?

— Когда люди злятся друг на друга, в квартире перегорают лампы! Я заметила это еще в общежитии! У нас горели лампы после каждой ссоры с соседками!

— Я? Да, нет.… Это ты, наверное, злишься!

— Я? Да, нет.… На что мне злиться? У меня все хорошо, — она продрожала голосом и даже попыталась улыбнуться, — не злюсь!

Но тут что-то щелкнуло и на кухне разорвало лампу. Острый мгновенный звук мертвого стекла. Мы посмотрели друг на друга — это было заметно даже в полной темноте…

Она вырубила счетчик на лестничной площадке. Откуда, спрашивается, ей все это о свете известно? Я так и не понял. Она зашла в квартиру, освещая путь зажигалкой. Мы легли спать. Каждый в своей комнате. Было около девяти.

***

На следующее утро она отправила меня платить за всякую коммунальщину и непотребщину, как я выражался. Дала денег только половинку от всей суммы, накарябанной старым жэковским принтером на чеках.

— Остальное — твоя забота. Закройся. И чеки об оплате сохрани… Спаси и сохрани, — сказала она максимально язвительно из возможных язвительских максимумов.

Мая забота — это-то понятно. Но денег у меня не было. После ее ухода я метался по квартире минут пять. Измотанный собственными думками, я плюхнулся на диван.

Ей везло. На этом диване всегда спала она. А я стелил на пол старые, забытые хозяином этой квартиры телогрейки и охотничью куртку (пахла рыбой, костром и еще черт пойми чем), покрывал их бельем, которое она на удивление любезно выделила. Так и спал. Правда, не было второй подушки, и она дала мне свою. Сами понимаете, плюхаться на свое ложе мне не хотелось, да и больно это, наверное. В общем, упал на диван и стал думать, как же избежать того, что напрашивалась само собой…

Дзынь — дзынь, дзынь — дзынь.

— Здорово, бабуль!

— Ааааа! — прищурилась старушка в очках черепахи их «Буратино», — это ты, швинюшка!

— Ну, я! Да ладно тебе, бабк! Давай оставим все обиды в прошлом!

— Тогда прямо говори, шо хотел! — бабуля резко изменила выражение лица с улыбки на глубокое и подозрительное внимание.

— Дело важное.… Понимаешь…ли…

— Да, хорош уже томить! Быстро выкладывай, не то захлопну дверь, и ты меня больше не увидишь.

На это я, разумеется, хотел порадоваться, но вовремя вспомнил, за чем пришел:

— Займи денег, — и, предупреждая роившиеся в ее старой головешке вопросы, я добавил, — я ж тебе сахару тогда сыпнул.

— Школько? — смотрю, а бабуля-то прищурилась еще сильней.

В ответ я показал ей десять пальцев.

— нееее! Штолько не могу! — помотала головой.

— А сколько можешь?

Она показала пять пальцев.

— Ну, давай уже! Не будь такой медлительной, бабка!

— горит?

— течет и взрывается! — она подмигнула мне, будто понимает суть моей ключевой проблемки, и закрыла дверь. А ее, суть эту, даже я не понимал. Ключи бренчали. Через минуту появилась. Она закрыла дверь на цепочку и просунула конверт из офсета, сделанный, видимо, наскоро, в щель. Я развернул, посчитал — там было пятьсот рублей червонцами.

— И на этом спасибо.

Бабуля покряхтела немножко, а потом прикрикнула:

— Когда вернешь?

Я сделал вид, что не услышал, и хлопнул дверью.

— От, швинья! — кинула вслед. Но этого я, к счастью, тоже не слышал.

Зашел в квартиру и сразу же плюхнулся на диван, но не успел этого сделать, как тут же зазвонил телефон. Тирлинь — тирлинь!

— Отдохнуть не дадут, нелюди! — бросил в сторону. — Алло! — в трубку.

— да, совсем забыла! Купи лампочек!

— Но, это… ты же мне на них денег не оставляла!

— ты злишься, ты и платишь!

— Хорошо, — почему-то я согласился с этим очень спокойно и даже покорно. Она положила трубку. Пи — пи — пи — пи…

Первым делом я купил лампочки, даже с запасом, потому что в жизни всякое бывает. После этого денег на коммунальщину и непотребщину тем более хватать перестало.

Пожадничала старуха, ну а раз так, абсолютно логично решил я, можно спокойной пойти и подкрепиться, как следует. Я пошел в мантную и натрескался от души своими любимыми вкусняшками — мантами. Большими и сочными! И мне впервые за последние лет пять стало хорошо! Ни с чем не сравнимо ощущение, когда после долгого перерыва в исполнении желаний, когда остается одно желание — пожрать, и когда остается желание — пожрать самого вкусного и побольше, можешь себе позволить кушать все, что хочешь. И тебе за это ничего не будет! Пусть я тресну сегодня, пусть завтра у меня перестанет работать сердце, но я наемся! А еще мне тогда показалось омерзительно-притягательным ощущение, когда исполняешь свою волю пожрать за чужой счет, за счет тех, кто об этом даже не подозревает. Это чувство роится в области третьего глаза, первых двух, переносицы и охватывает всю грудную клетку, иногда щикотит низ живота, двигает твоими руками и обездвиживает ноги.

А вечером мне впервые стало по-настоящему страшно. Я вернулся домой с лампочками примерно часов в семь. На улице был уже не день, и была еще не ночь.

Какое это противное, переломное и будто принуждающее к чему-то время! Может быть, это ломка после дневной эйфории, может, ломка после наркотически сладкого чувства пожрать за чей-то счет. Меня ломало, как тот день напополам: и вдоль, и поперек, и влево, и вправо, и вперед, и назад. Но больше всего ломало внутри черепной коробчонки. Этот время казалось особенно омерзительным, потому как я впервые увидел в вечере отсутствие опоры, отсутствие какой-либо конкретики, нити, надежды, веры… Он не был туманным, густым и не был прозрачным. Он не грел, но и холодно не было. Он не пугал, но и любви особой по отношения к себе я не чувствовал. Я был раздражен! В области груди все сначала сжималось, а потом будто после удара током, отпускало, я стал мерзнуть, и волосы на теле вставали дыбом, а по коже бегали мурашки. Этим вечером я не видел пути, а надо было добраться до дома. НЕ видел пути, как глазами, так и душой.

Тогда мне в голову пришла мысль, что вечер любят те, кто не боится терять и натыкаться на новое. Кому по барабану до конкретики, потому что они сами протаптывают себе дорогу. Кому не страшно, потому что это свобода. И они любят вечер, потому что он затирает границы и рамки, и этим делает их еще свободней. Вечер любят, мне тогда показалось, те, кто сам выбирает. Те, кто не плачут оттого, что не видят собственной тени…

А я… а я устал! Мое тело хотело упасть на диван и включить телевизор, а в мозгах горела красная лампочка. Кстати, я вкрутил лампы. Сел за кухонный стол, взял какую-то бумажку из первой попавшейся папки и на чистой стороне написал себе «Ты — УРОД, Чага!». Дальше ничего писать не стал, она всегда говорила, что мысли материальны. Да, и к тому же, читать я всегда любил больше, чем писать

Я нырнул в заветный ящик с бельем, наслюнявив указательный палец, стал листать дневник до не менее заветного места — по всем законам жанра там дальше должен был быть секс. А мне разрядка сейчас как раз необходима.

«Мы остановили какую-то темную «шестерку»

и завалились туда, будто к себе домой. Водитель посмотрел на нас овальными глазами и многозначительно покашлял.

— куда едем?

— На Терешковой.

— Хы, нынче женщины управляют ракетой?! Хы-хы-хы-хы-хы!, — прокуренным голосом, — Ну, поехали — поехали!

Как оказалось, мы не закрыли дверь и чуть не вылетели на повороте. После того, как дверь захлопнули наверняка, я принялась думать над словами таксиста о ракете: «Наверное, он блеснул, а я и смысла-то не поняла! Ай-ай-ай! Какая жалость!»

До Терешковой мы добрались в один миг — один поворот, одна мысль, и те непутевая, и мы на месте.

Чтобы подчеркнуть важность моего визита, Костя решил занести меня в подъезд на руках. Сначала он отошел, разбежался, подскальзываясь, зарычал и подхватил меня!

«О, Да! С такой высоты я этот мир еще никогда не видела! Молодец, Костик! Меня носят на руках! ЕС! ЕС! ЕС!».

Через два шага по лестнице мы шлепнулись. То ли подскользнулся, то ли выпитое сместило его жизненные ориентиры, то ли я настолько вскружила ему голову (во что больше всего хотелось верить), то ли просто черти попутали. Мы оказались сидячими на холодном, блестящем и ироничном до боли льду. В прямом и переносном смысле.

— Костя, я не пойду к тебе! — я вдруг будто отрезвела.

— Это почему?

— Я не могу, надо бежать! Все, пока! Еще увидимся! — я резко соскочила и, даже не отряхиваясь, понеслась в общежитие.

— От, дуреха маленькая! — Костя засмеялся, а я не оглянулась.

Ой, не знаю, о чем он там подумал! Наверное, посчитал меня стервой или просто идиоткой, которая сбегает на такой романтичной и, в общем-то, веселой ноте. Ой, не знаю!

А ведь, когда мы упали, у меня предательски треснули брюки! Да — да! Как в первый день в университете! И об этом знала только я! Всю дорогу до общежития в новообразовавшуюся дыру поддувало. Я настолько разволновалась и разгорячилась, что, признаться, эта прохлада была кстати.

После этого Кости в нашем клубе не было две недели. Целых две недели! Я работала без воодушевления, а когда возвращалась в общежитие, плакала. Я медленно тлела от ревности ко всему, что его окружало в дни отсутствия. Как только представляла, что он наступает на порог своего дома, мне сразу хотелось стать этим порогом. Как только я представляла, что он вдыхает морозный воздух полную горячую грудь, мне хотелось стать этим морозным воздухом… стать его курткой, шапкой, водой, которая течет из его крана. В груди горело, сжималось и тянуло во все стороны света разом.

— И чего мы такие грустные? — спросил повар Алешка, монотонно стуча ножом по разделочной доске. Я сделала глоток чая.

— Эх, знать бы! Давно бы уже, наверное, не грустила.

Алешка высыпал лук и потянулся на верхнюю полку над столом за солью.

— Влюбилась! А он исчез, не видно его уже неделю примерно, и не слышно столько же.

Почему-то на этих словах Алешка замер. И я замерла. С верхней полки белого продуктового шкафчика полетел пакет с солью. Если соль была твердым белым комком, все было бы проще. Но пакетик был открыт, и она рассыпалась вся.

— не к добру, — я не отрывала взгляд от соли и сделала глоток чая.

— Как влюбилась? А я?

После этого я растерянно побежала в зал и будто перед землетрясением стала собирать самое дорогое — пустую посуду. Ровно через шесть минут в клуб ворвались люди в черных масках и с битами. Их было двадцать четыре, а все происходящее напоминало приготовление Алешкой отбивных.

Крики заглушили музыку. Посетители оказались заперты в одном зале. Без дрожи в душе эти «гости» били всех без разбора по лицам и телам. Визги быстро разбавились звуком мертвого стекла. Перед глазами все поплыло. Тогда я, наверное, должны была думать так — «Как хорошо, что Кости здесь нет!», но фигушки! Я о нем даже и не думала! Меня больно ударили по руке, и просто хотелось плакать.

После того, как кто-то из мудрых бывалых посетителей крикнул «Менты!!!», они исчезли. А клиенты, будто привыкшие к подобным мероприятиям стали разглаживать на себе потную от волнения и плясок одежду, вытирать салфетками кровь. Кто-то еще поправил прическу, и все продолжили веселиться. Это были конкуренты. Кто-то из толпы предположил, что это парни из клуба «Черная кошка», что показалось мне весьма и весьма концептуальным.

Как ни странно, после побоища атмосфера в клубе стала еще веселей. Люди получили, наконец, свою порцию адреналина. И мне показалось, чтобы пережить нечто подобное на следующей неделе, они были бы готовы даже заплатить.

«Черный пиар» в виду латентного массового мазохизма не удался!» — я поправила очки, вытерла кровь с руки, наслюнявленной салфеткой, и пошла работать дальше. Походкой от бедра, разумеется.

Натираю я, значит, пепельницы с высоко поднятой головой и чувствую на себе взгляд. Оглянулась — никто не смотрит. Натираю дальше — и опять чей-то пристальный взор щекочет поджилки. Это был Костя! Он сидел в комнатушке охранников и наблюдал за мной через видеокамеру, которую Саша поставил над официантским закутком, чтобы мы вдруг чего-нибудь не сперли.

«Так и думала!» — подумала я, когда получила записку от службы безопасности. На ней было: « Большой Брат наблюдает за тобой! А еще вопросы задает! Глупые! Бугага!»

Охранники, конечно, глумились, но после этого мне захотелось расчесаться, накрасить губки и выстирать свой фартук, что откладывалось которую неделю, так как в темноте все равно не видно. А вдруг именно сейчас все станет видно?

На этот раз я попросила таксиста не шалить на поворотах и наверняка закрыть дверь. Когда Костя все-таки занес на руках в подъезд девушку — меня, которая не стала опрометчиво надевать брюки, я немножко успокоилась, потому что искренне поверила, что судьба, по природе, между прочим, тоже ой-какая глумливая, дала нам второй шанс. После того, как выковыряли из его замка его двери жвачку, которую кто-то, видимо, устал жевать именно на этом месте, мы очутились в сказочном и надежном замке, и уже не расставались целых три дня…»

Дзынь — дзынь, дзынь — дзынь!

Как? Она уже снова вернулась с работы? Не может быть! Ну, как тут не поморщиться?!

Я без суеты запрятал дневник, зашел в туалет и просто так смыл для правдоподобности. А затем спокойно открыл дверь.

— Привет! Ты ключ сделал? — я закрыл лицо ладонью и продолжительно выдохнул. Она зашла, не посмотрев на меня, и переодев только кофту, ринулась на кухню. На этот раз были пельмени с соей вместо мяса. Она почему-то купила только триста грамм. Отварила. Села кушать. Я присоединился, недолго размышляя. И как только я наметился вилкой в пельмень, она схватила перец и высыпала весь пакетик в тарелку. Я очень не люблю перец, и она об этом знала! Я стал поддевать свои пельмени оттуда. Куда перец еще не попал. Она продолжительно выдохнула, прикрыв бледное лицо загорелой рукой. «Наверное, переперчила» — подумал я, но не стал надолго отвлекаться от ужина. Моя мама говорила: «Когда я ем, я глух и нем». После ужина, залил свою вилку в раковине водой, чтобы отмокла, и пошел смотреть телевизор.

По телевизору ничего интересного не показывали. Если честно, к тому времени я уже устал наблюдать за чужими жизнями в реалити, а от чтения к вечеру уже подташнивало. Грешным делом подумал, что приболел, но осекся, потому как она всегда говорила о материальности мысли и это не давало мне спокойной думать. Я просто решил, что устал жить такой жизнью, чуть слышно топнул ногой и завалился спать.

Она уснула далеко заполночь. Сквозь сон я слышал, как она ходила, громко глотала воду и затягивала сигарету с ее оглушительным треском…

« Наверное, мы пробыли бы вместе намного дольше…

Вечером третьего дня мы выгуляли собаку Катену и решили приготовить вкуснючий уже семейно-романтичный ужин. Купили мясо (в магазине мы держались за руки), и овощей, а еще водки. Много водки. Потому что Костик считал, что жизнь без допинга не так красна, как с допингом. Все три дня, чуть протрезвев, мой любимый мужчина вновь накатывал рюмашку-другую. А я с восхищением смотрела на то, как горючее вещество элегантно и тонко скатывалось с его губ на подбородок, а потом нежно захватывало по миллиметрику его теплой шеи, стекало на грудь и, путаясь в волосах, досыхало. Я мечтала быть этими каплями, ласкавшими его. Когда он получал очередную дозу жизнеукрасителя, лез целоваться, страстно обнимал меня и сдирал одежду. А затем выпивал еще и занюхивал ароматом моей кожи. Томясь и дрожа, я забывала о том, что как-то хотела ему высказать: «Эй, милый! Не уж-то я становлюсь красивей с каждой рюмкой?!». Я таяла.

Костик был моим первым мужчиной. ЭТО случилось на второй день нашей идиллии. Мне было больно и хотелось плакать. А потом на утро тоже хотелось плакать, но уже оттого, что он сначала сказал: «Хм, а разве что-то было?» — а потом снова принял на грудь и полез целоваться. Но я же таяла! Начитавшись по школе книг, я твердо верила в то, что нужно терпеть и принимать любимого мужчину со всеми его достоинствами и недостатками. Тем более, он уже взрослый, меняться поздно. Это только потом я поняла, что если бы все дети говорили своим родителям что-то вроде «меняться поздно!», то все люди, независимо от возраста справляли бы физиологические нужды себе в штаны.

Притчи говорят, что Любовь ослепило Безумие во время игры в прятки на одной из древних священных гор, где сегодня прячутся чувства от тех, кто их недостоин. Тогда безумие быстро нашло Ненависть, Верность, Дружбу, Обиду и всех остальных. А Любовь, которая скрылась за Розовым кустом, найти не могло. А когда нашло, с радости запрыгнуло на куст и покалечило шипами глазки Любви. И теперь всегда сопровождает ее, потому что провинилось.

Но ведь тогда-то я таяла!

Костик наводил порядок в зале, складывал в стопки фотоальбомы, которые мы, будучи в подпитие и поэтому, валяясь нагишом, рассматривали и раскидывали на полу на второй день идиллии.

Он почему-то все время молчал. В нашем союзе вообще в основном говорила я и изредка поскуливала Катена.

Я жарила мясо, укутавшись в давно забытой кем-то в этой квартире крохотный шелковый халатик, который был мне маловат, но на нем настоял Костик. Катена смотрела телевизор и иногда поскуливала. Он пару раз подходил, смотрел в сковородку, целовал в шею и уходил. Пахло вкусно. Я наслаждалась покоем и чуткой молчаливой гармонией.

В один момент сквозь бурление и кипение услышала, что Костик говорит по телефону. Очень радостно и ненасытно. Я посмотрела в зал — его не увидела, но, наверное, автоматически улыбнулась в пустоту. Замерла.

— А к нам пришли гости! Беги, открывай! — Он шлепнул меня по попе и взял ложку, которой перемешивала мясо.

— Ааааа! Очередная хозяйка?! Наслышаны — наслышаны! — в один голос произнесли гости, вперемежку с гоготом. Это были три хлопца того же примерно возраста, что и мой Костик, только в отличие от него темноволосые и бритые.

— На! — они протянули мне пакет с бутылками пива, — Твоих вкусов мы не знаем! Обычно девушки здесь пьют пиво, поэтому — на! — они протянули второй пакет, весело улыбаясь.

Мне стало неприятно и даже чуточку страшно. Но в то же время гости принесли задор и квартира из сонного, спокойного царства превратилась в… вечеринку, одним словом. Но, несмотря на праздник, страх все-таки не проходил: я прижалась к Костику и старалась не отходить от него ни на шаг. Он меня обнимал и даже пару раз смотрел в глаза. О, эти глаза! Те — самые глаза, которые никто и никогда не сможет придумать специально! Когда он на меня смотрел, я готова была Родину продать, лишь бы только узнать, какие мысли рождаются в эти минуты в его голове.

Один из гостей Гарик о чем-то долго договаривался по телефону. Минут через пять после того, как он положил трубку, в дверь позвонили. Виновато опустив голову, Катена тут же сбежала на кухню и заснула под столом. В квартиру, как к себе домой, завалились пьяные вульгарные и некрасивые девицы. От них пахло вчерашней водкой и позавчерашней рыбой. Даже не поздоровавшись одна из них, по всей видимости, главная, набросилась на меня с чертиками в глазах и оттянула от Кости. Он не сопротивлялся, когда вместо меня на его колени села она, и даже улыбался.

— А ну сняла халат быстро! — крикнула она мне с Костиных коленок, Я его не для тебя покупала!

— Не могу… — я остолбенела.

После этого три оставшиеся девицы бросились на меня и стали срывать одежду. Я плакала и била их руками, но в итоге осталась в одних трусах, которые были заплатаны на сто раз и обесцвечены за древностью.

— Кого ты себе снял? Официантку? Дорогой, ты низко берешь! Боли боишься? — она засмеялась, сверкая дьявольским огнем в глазах, а Костя не реагировал, потому что был пьян.

— Эй, дура! — крикнул Гарик в мою сторону. — Дура ты деревенская! И коза твоя дура! Смотри, как это делать правильно, раз уж решила нашего Костика ублажить! — он показал пальцем на моего любимого мужчину и главную. Глядя на их грубые и грязные подергивания, омерзительные дикие телодвижения, я перестала прятать грудь. А закрыла руками уши и зажмурила глаза. Но имеющий глаза да увидит, а имеющий уши, да услышит.

— Он нам все рассказал! Голубки!! Ха-ха-ха! — … как бы сильно он их не зажимал.

Я вылетела из квартиры, схватив первую попавшуюся куртку. По дороге домой я подумала лишь один раз: «Мясо сгорело! Да, ну и хрен с ним! Гори оно синим пламенем!!!»

… — Дошенька. Ты откуда такая в одной только куртотшке? Шаштудишьша ше!

— Валентина Арнольдовна! — я посмотрела на вахтершу, я мммусор выносила!

— а! Мушор! Шпокойной нотши!

Я даже не плакала! Было чувство, что меня нет вовсе!»

Читая новую главу из ее дневника, я очень расстроился. Хоть бы что ли предупреждала, когда грустно будет! Вот, с самого утра настроение испорчено.

Дзынь — дзынь, дзынь — дзынь, дзынь — дзынь! Я и так не хотел открывать, а когда посмотрел в глазок, все внутри опустилось окончательно.

— О! Шмерть моя пришла! Хохохо! — иронично встретил я бабулю с метр ростом.

— Швиньей был, швиньей и ошталша!

— что хотела?

— да, вот, — трясущимися руками она протянула бумажку, — шправка какая-то пришла из ШЭКа, надо идти шаплатить, а я шлепая, как крот. Ты в ШЭК не шобиралша, шлушайно? — хитро так намекнула бабка.

— Шобиралша! Тебя ждал! Думал, когда же ты придешь! — я уже злился, если честно.

— Школько там пишут отдать им надо? — я посмотрел. На бумажке была цифра шестьсот восемьдесят.

— Шестьсот восемьдесят.

Бабуля достала из лифчика носовой платок, развернула и старательно отсчитала.

— На, беш шдачи!

— И как это ты, старая, что на бумажке из ЖЭКа не видишь, а деньги так лихо отсчитываешь? А?

— А ты пошиви ш мое! Будет тебе!

— Боже, упаси! — я рассмеялся в голос и перекрестился.

— Швинья ты ширная! — бабка разъяренно взвизгнула. Я схватил бумажку и захлопнул дверь прямо перед ее носом. Там было написано, что у бабки фамилия — Белорусова. Да, фамилия красивая, в отличие от всей остальной бабки. Тогда я, помню, рассмеялся, и все снова стало хорошо.

Я не стал вытирать ботинки перед выходом, потому как на улице все равно было грязно. Просто зашнуровался и пошел. Добрался до ЖЭКа и остановился — была — не была! Махнул рукой по морозному воздуху, между пальцев пронесся приятный холодок. На улице, как ни странно грязи не было. Наверное, за ночь она замерзла. Мне стало немножко стыдно заходить в такое солидное учреждение в немытых ботинках, поэтому я хорошенько стукнул ими по очереди о край двери. Вот так-то лучше! Зашел.

Перед кассой долго думал.

— Эй, мужчина, вы постоять сюда пришли? Если так, то пропустите уже очередь!

— Да, думаю я! Вот, непонимающий человек! — мне тогда казалось, что каждый во вселенной хоть раз. Да сталкивался с такой проблемой, как у меня, и эта кассирша, ну просто обязана была понять.

— Эй, академик! Много умного надумал? — она чем-то напомнила мне тогда злобную соседку, которая в одном кино без конца стучалась к изобретателю Шурику.

— была — не была! — я протянул ей бумажку с адресом.

— С вас две тысячи рублей, гражданин! — задорно прихмыкнул и протянул деньги.

Меня не называли гражданином со времен Ленина, или с какого-нибудь из пред-пред-предыдущих перевоплощений. Не помню точно, но очень давно. Она протянула в малюсенькое окно чеки.

— Там за все? Ну. За свет, воду… — полюбопытствовал я, не заглядывая в макулатуру.

— Глаза разуй! И пропусти уже, наконец, очередь!

После визита в ЖЭК мне почему-то было обидно. Я шел домой, держа в одной руке свои чеки, а в другой — бабкин листочек. Я за нее не заплатил. Мне не хватило на нее.

Оставалась сдача — восемьдесят рублей. На них можно было купить восемь пирожков с ливером, шестнадцать пакетиков лапши быстрого приготовления, или десять пирожных «картошка». Я взял всего помаленьку, и осталось два рубля. Она всегда говорила. Что если бросить левое плечо монетку в том месте, где тебе хотелось бы еще раз побывать, то судьба обязательно приведет тебя в это место снова.

Я зашел в квартиру, поставил чайник и заговорил с монеткой:

— дорогие два рубля! Я не знаю, где это место. И даже не знаю, в какой это стране. Давайте, вы сами упадете там, где нужно, и не будет у меня лишней головной боли? А? — подкинул и поймал, — если орел, то вы меня услышали, если решка — все это брехня! — раскрыл ладонь — решка.

Дзынь — дзынь! Дзынь — дзынь! Я соскочил со стула, понесся к двери и закинул эту чертову монетку куда подальше.

— ну, что, шаплатил? А я шлышала, как ты пришел!

— да, заплатил. — мой голос даже и не дрогнул, а я ведь солгал. Может, привык уже? — стой тут, бабка! НЕ заходи! Я сейчас твою бумажку мигом вынесу!

Закрыв дверь на цепочку, я демонстративно зашлепал голыми потными ступнями по линолеуму. Когда вернулся, увидел веселую картину — дочь терминатора застряла головой в двери на цепочке.

— И куда ты полезла, спрашивается?! — Я скрестил руки на груди и стал топать одной ногой.

— Шинок, отштегни эту дверь! Шил нет уше! — бабка застонала.

— Что увидеть-то хотела? Что искала, дура?

— Больше не буду! Отдай мою бумашку, отштегни и не буду больше!

Я надменно протянул бабке бумажку. Чтобы в походе ради нее в ЖЭК было больше правды, я надорвал ее квитанцию, как надрывают билеты билетеры. Оплачено!

— на, забирай свою бумажку и дуй отсюда!

Я расстегнул цепочку, бабка повалилась на пол. Помню, в эту ответственную минуту мимо проходили соседи с четвертого — мужчина и женщина.

— Валентина Арнольдовна, вы что-то потеряли?

— Голову потеряла! Шпашибо. Шама найду! — на что соседи переглянулись, хихикнули и стали спускаться дальше.

— Бабка, ну что тебе не живется-то спокойно? Сидела бы, носки вязала!.. на худой конец.

— Я, мошеть, пошледние деньки дошиваю! Вот и хочу пошмотреть на вшо, тшего в шисни не видовала!

— А что еще никогда не видела? — я улыбнулся, чуть-чуть расслабился.

— Интернет не видела никогда ш компьютером, шигареты не курила, вишки не пила, как в кино покашивають. Потом штриптиш никогда не видела, да. Никогда не шнала, что такое эшэмэш, а по телевишору тоше про них чашто… — стала, как из пушки, палить бабка. Будто список заранее готовила, ей-Богу!

— Вот, говорунья! Ничем не могу помочь! — мне хотелось похлопать ее по плечу и отправить восвояси, но вдруг вспомнил, — Виски, правда, есть!

Я завел бабку в квартиру и усадил на почетное место, на ее диван. Виски были подарком, не мне, разумеется. Но я раскрыл бутылку, отлил две рюмашки и запечатал обратно.

— Шпашибо, шинок! А то, думала, помру, а так и не ушнаю, шо это такое.

— Да, ладно, не мне спасибо! — я засмущался.

— Шигарета ешть? — после первой же рюмахи ее нос стал краснеть, а в глазах заиграли огни. Я принес из туалета пачку и сунул ей в оставшиеся зубы сигарету.

— лопай, лопай! — поджег кончик сигареты.

— Шинок! Я мечтала об этом вшу шишнь. Но все как-то некогда было — то война, то перестройка!….

Я понимающе кивал на каждое ее слово. А виски, если на чистоту, были отвратительными на вкус. Но поддержать компанию — дело святое. Да, и когда еще можео так дружно посидеть с соседкой в стенах большого недружелюбного города?! К бутылке мы подошли основательно — через полчаса она была пуста. Нам было хорошо, а бабулю ко всему прочему несло и ностальгировало. Мне-то пока ностальгировать не с чего — уж больно молод. Она с блаженной физиономией затягивала и выпускала дым; аристократично сложив ногу на ногу(язык не поворачивается сказать — ножку на ножку), она лепетала обо всем на свете — то о войне, то о перестройке. Мы приговорили последнюю рюмаху на двоих. Она в привычном для себя тоне взвизгнула непривычные мне из ее уст слова:

— А теперь — штриптиш!

— ты чего, старая?! Его же под музыку танцевать надо!

— я буду петь шама! Ты только таншуй! — но перед тем, как завести свою волынку, она еще деликатно полюбопытствовала, — а быштру пешню, али медленну?

— Ну, это… обычно медленную ставят, — ответил я смущенно. И она начала:

«Огней так много шолотых

На улитшах шаратова,

Парней так много холоштых…»

Я старался не думать о стыде и просто порадовать бабку, а то, что у нее за радости в жизни, у старой-то? Под эту вечную песню я станцевал ей стриптиз. Как умел. И она пела, как умела. Правда, я посчитал возможным раздеться только до пояса и тут же одеться. Но, безусловно, мы оба старались. Когда все закончилось, я пошел проводить даму до выхода. Мы мило простились:

— Бабка, спасибо! Ты — единственный человек в этой вселенной, с которым у меня нет коммуни-

— Коммунизма?

-Да, не! коммуни-

— Коммуникатора?

— ну, ты что такая нетерпеливая-то родилась?! Коммуникативного провала! — шатаясь, я одарил бабульку сильными объятиями. Она в этих объятиях, слышалось тогда, припискивала. Но мне показалось, что это от восторга.

— И тебе, шинок, шпашибо! — похлопала меня по щеке, — Не такая уш ты и швишья! Только помойша, Бога ради! Дышать ш тобой рядом невыношимо!

— Хорошо! Дуй уже к себе домой. Засиделась, а то! — я закрыл дверь и полный добра и неги принялся за любимую главу из ее дневника.

«Куртка, которую я схватила при бегстве, была Костина.

Возвращаться за своей я не хотела. Да и к тому же пора было перебираться в шубу. После этого Костя больше не появлялся в нашем клубе. По крайней мере, в мою смену, но я непременно хотела вернуть ему куртку, потому что была уверена — люди всегда ищут то, что когда-то потеряли. Это в моем понимании относилось и к глобальностям разным и так, к мелочам. А те, кто ищут, я также знала, всегда находят. Видеть его не могла! Я несколько раз приходила к его дому, чтобы оставить куртку у двери квартиры, но мне не удавалось, потому что дверь подъезда всегда была заперта.

Однажды в мае, спустя полгода, я заметила, как он задумчиво шагает к нашему общежитию. Тогда я рванула в комнату, боясь упустить секунды, выбежала с курткой и успела. Бросила куртку из окна, и она упала точно перед его ногами. Он посмотрел на единственное открытое окно и крикнул:

— Даже в мае ты ледяная! Выгляни! Ну, прошу тебя! — я прижалась к батарее под окном и сжала рукой левую грудь, чтобы сердце не вырвалось за окно к нему. А ведь этого так хотелось! Он звал около часа. Я смогла.

— Спасибо! Я ухожу! Больше ты никогда меня не увидишь!

Я выдохнула и заплакала…. Слышала, что слезы — это очищение. Вот, что меня утешало. Очищение от испуга, боли, от досады и печали, даже от тоски и от лишней радости. Слезинка смывают всю грязь, которую видели глазки. Вымывают из памяти обиды и разочарования.

Стоял май, и цвела черемуха. Май был один из двенадцати моих любимых месяцев. Он всегда приходил своевременно. Когда я поднялась, теплый ветер пахнул в лицо. И что-то изменилось. Пахло черемухой и зеленым цветом».

Мне понравилось окончание этой главы.

Я успел аккуратно положить дневник в полку с бельем, бутылку — в мусорный пакет, а чеки — на шкафчик. Когда она пришла, я лежал в ванной. Укутался в ее махровый халат, открыл дверь и снова лег в теплые мыльные объятия. Мне было хорошо, голова кружилась от виски, от чувства выполненного долга — чеки лежали на месте и вовсе не липовые, от ощущения собственной важности в глазах дочери терминатора. Я сдувал с себя пену и снова мылился, казалось, что я очищаюсь, и все вокруг меняется на глазах.

Она занималась уборкой и готовила ужин. Шелестела пустыми пакетами и стучала посудой.

— Чага! Я вынесу мусор, не закрывайся!

Когда она увидела, что выносит на свалку пустую бутылку от своего подарочного виски, она взбесилась! Я чувствовал, как она подбирала слова для разговора со мной и старалась сдержаться. Она краснела, и вот-вот, казалось, из ушей пойдет пар! Она выбросила мусор и, как бык на красное, бешено влетела в квартиру.

— Чага! От тебя одни проблемы! Не человек, тридцать три несчастья! Зачем ты брал этот виски, ты же не пьешь?! — в ответ было слышно только журчание воды.

— Чага, нам нужно серьезно поговорить! Мне тяжело с тобой! Тебе тридцать, а мне двадцать! Почему я должна кормить тебя, обстирывать и тратить свои нервы, будто ты моя семья? Ты просто сосед! Ты мне не семья! Ну, пожалей меня! — в ответ раздалось только плескание, — Понимаю прекрасно, что и я не ангел! Ты, наверное, сейчас обиделся? Не обижайся! Умоляю! Я просто хочу, чтобы и тебе, и мне было хорошо! Я приняла тебя, потому что меня мучит чувство ответа за свои поступки. Меня выручали и принимали в чужой дом, и я должна была помочь тому, кто просил помощи! Но пожалей меня, Чага! Слезь с шеи, я скоро сломаюсь!

Она заплакала и села на пол, оперевшись спиной на дверь в ванную. Плакала и что-то говорила…. Она замолчала внезапно — в щель из-под двери полилась вода. Она вскочила и с огромными, красными от слез глазами, стала выламывать дверь.

— Чага! Это не смешно! Ты залил соседей! На что мы будем ремонтировать их потолки? — дверь поддалась на раз-два-три. Благо, я не успел поменять шпингалет, как она просила месяц назад. Очутившись в ванной, она закричала,… знаете.

Неумело так, будто пыталась покорить самые высокие в истории человечества ноты………………………………………………………………………………………………

« Я подрабатывала натурщицей в художественной школе.

С меня рисовали портреты, сначала — простым карандашом, потом раскрашивали масляными красками. Отсидев два часа без движения и сигарет, я еще больше влюблялась в динамику и свободу и летала после этих уроков. Каждый портрет отличался от своих товарищей портретов по соседству кардинально, и поэтому казалось, что люди-художники видят меня по-разному. Или видят одинаково, но руки имеют у каждого свой характер. Или я вела себя относительно каждого человека-художника как-то особенно…

Когда портреты были завершены, я попросила их все, чтобы изучить наедине с собой. Страшно, любопытно, фантастично! Что-то наводило на мысль, что есть в них доля какого-то, пока не известного фундаментального открытия. Тем и жила.

Костин дом располагался прямо посреди моего обычного пути «художественная школа-дом». Я протоптала к его окнам тропинку, потому как каждый раз заглядывала туда по возвращении домой.

— И что ж я за тебя так волнуюсь, Костик? — шептала я себе под нос на выдохе, — когда же ты пить перестанешь, сукин сын?

Иногда, когда проходила мимо его окон, видела свет и движущийся силуэт. Ликовала в душе: «Жив — здоров, а больше ничего и не надо!». Почему-то вновь и вновь я старалась пройти мимо его окон, благо, этаж был первый. Может быть, это курточка? Человек же всегда ищет когда-то потерянное… Хотя. Я похудела на двадцать кэгэ. Эта куртка, наверняка, была не по размеру. Да, и прошло три года, что говорить. Зачем она мне? После долгих раздумий я, наконец, отказала себе в удовольствии волноваться за него. И успокоилась. Меня отвлекла учеба, любимый дневник тайна портретов, которую я сама себе придумала».

Я сидел один в нашей старой съемной квартире на ее стареньком диване и читал дневники, которые она почему-то забыла. Однажды. Зачитавшись, я даже заснул.

Снилось, что я лежал на большом блюде — маленький и немощный. Лежал и наслаждался своей золотистой корочкой. Вдыхал со своего плеча аромат жареного мяса, которое всегда так любил. Кожа была натерта чесноком и полита кетчупом. В меня вонзили вилку и стали разрезать ножом. Меня ел я, большой, голодный, с упоением вдыхавший золотисто-чесночный аромат. Когда встал на ноги, уже в желудке, я поднял голову и увидел большое сердце, красное-красное, до одури жгучее. Там, где я очутился, оно было солнцем. На глазах, непривычно быстро, солнце стало закатываться. Потемнело.

«Вот дура дурная! Скучно написала, что я аж заснул весь!» — проворчал, расправляя складки на щеках. Я решил пролистать весь дневник назло ей, не читая. А остановился только на последнем листе, где взгляд застрял на моем имени — Чага.

«Вчера я впервые каталась на коньках! Каток заливали, поэтому нас сместили на одну половину. Я без конца пялилась на тех, кто трудился над блеском морозным, приговаривая: «Ну, давайте же скорее! Хочется кататься по-взрослому!». Как только увидела, что лед заливал Костя, я упала. «Не верю своим глазам! Вот, сукин же ты все-таки сын! Я столько нервов перевела! Столько слез! А ты и здесь оставить меня в покое не можешь!» Я была раздосадована! Казалось, что сердечко кто-то сначала умело помазал горчицей, а потом оставил мариноваться в уксусе и луковых колечках.

Доделав свою работу, Костик зашел за будку проката коньков.

— Молодец, хоккеист! Хорошо поработал! Держи зарплату! — хозяин катка протянул ему бутылку водки «ноль-пять».

— Да, что вы?! Мне и маленькой хватит, червячка заморить. Я же люблю лед! — Костя спрятал бутылку в рукав и пошел по направлению к дому.

— Завтра приходи! Как отработаешь, еще дам! — бросил вслед хоккеисту хозяин катка.

Когда он ушел, я перестала падать и кашлять. А когда хоть на минутку представляла, что было бы, если бы, просто хотелось заплакать. Он ушел навсегда — я с облегчением выдохнула, уфффф!

Чага тоже ушел. Навсегда…

Кто-то стал тыкать вилкой в сердце, будто проверяя на готовность. Да, нет еще! Рано! Ну, погодите же!

Хочется крикнуть «Ненавижу! Ты умер! Ненавижу тебя! Не-на-ви-жу!».. Но я не могу… даже заплакать не могу. А н-нет, заплакала, только скупенько как-то. Все сжалось больно. И сжимается каждый раз, когда перед глазами встает образ Чаги.

И каждый раз хочется закричать: « Ненавижу! Ушел! Ты ушел! Ушел! Ненавижу!»

Но я не могу… Ты — травма моей души! Ведь это и не ненависть совсем, это просто сочетание звуков, которые как никакие другие ложатся на эту эмоцию.

Но вдруг я кричу! Я не могу тебя ненавидеть! Не могу-у-у-у-у! Навзрыд не могу! Отчаянно не могу! Нечаянно не могу! Любя не могу!…»

Каждая неудача магнитит в памяти другие, которые уже происходили, а также притягивает мысли о предрешенности и вдохновляет на эскизы будущих неудач.

Ты только решил родиться после очередной маленькой смерти?

Ты берешь в правую руку (даже если никогда не писал правой, просто потому что тебе кажется, что это — единственно правильное решение), остро заточенный простой карандаш, левой рукой прижимаешь к коленке, чтобы не сдуло ветром, пачкая потом с ладони, белый лист бумаги и, озираясь по сторонам, где темно и невыносимо душно, начинаешь рисовать. Сначала точку. Думаешь, что дальше. Тебе кажется, что в области третьего глаза начинаются невыносимые вибрации, и поэтому ты все знаешь наперед. И ты ведешь карандаш куда-нибудь, потому что куда бы ты ни повел, это будет единственно правильное направление, потому что ты так думаешь. «Да, ты прав — говоришь себе, подбадривая процессе рисования прямой, — Но ты ни хрена не знаешь наперед!» И от этого ты бросаешь карандаш на землю и кажется, что становится еще темней, тесней и совсем невозможно дышать! Обиженный и измотанный, ты чиркаешь на этот лист кривые и ломаные, те, которые с тобой уже происходили, потому что они все были похожи и тебе кажется, что, срисовав схему, ты примешь единственно правильное решение, забыв о том, что тебе дали чистый лист, на данный момент времени — чистый единственный лист. Ты веришь в то, что нарисовал, потому что, по-твоему, верить себе — это единственно правильное решение. Кажется, что кто-то стучит в твою голову. Больно! Остановитесь же! Ай! Ты падаешь, потому что, по-твоему, это предрешено, и поэтому это — единственно правильно. Нехватка света, территории и кислорода и всего один исчирканный чистый лист…

Тот, кто нашел тебя сразу после твоего падения с чистым исчирканным листом на берегу моря в ясный, ласковый день под шум прибивающихся, мелких волн в аромате кокосов, ванили и соленой воды, подумал: «Жаль, что он не увидит заката и не почувствует вкуса костров на побережье по случаю начала новой жизни. Сезон дождей прошел…»

Автор: Евгения Анфимова

*Все герои вымышлены сами собой.

Рекомендую заглянуть:

• Путешествие в Непал: путеводитель
• Что посмотреть в Бангкоке
• Фрукты Таиланда, самый вкусный обзор
• Как уехать жить в Таиланд