Вина. Рассказ из тайской тюрьмы Бангкок Хилтон

В 2016 году автор этого рассказа освобождён и покинул БангКванг. Это та самая тюрьма, которая прославилась благодаря фильму «Бангкок Хилтон». 12 лет назад Бис был приговорён к смертной казни, больше пяти лет провёл в 5-килограммовых кандалах. Смертный приговор ему был заменен на 22 года заключения по помилованию Короля. О том как и зачем можно навестить узников Бангкок-Хилтона у меня написано тут (Ольга Салий).

Вина. Как я был смертником в тайской тюрьме

Событие, которое я хотел бы рассмотреть, произошло в 2004 году. Если взглянуть на факты, то как будто давно: время разрушило не только блок №1, в котором я тогда содержался, но и отдалило меня от всех очевидцев того события на девять лет. Однако я склонен рассматривать время как понятие относительное и некоторым образом абстрактное, а потому не хотел бы приписывать давность произошедшему. К тому же моё индивидуальное восприятие совсем не ощущает давности; для меня всё так же живо, как увиденное и пережитое только вчера.

Бесспорно, я имел представление к тому времени как происходят смертные казни. Что-то я читал об исполнении приговоров в журналах, смотрел документальные съёмки экзекуции на электрическом стуле, видел также художественные фильмы с эпизодами человекоубийства-казни, в которых неплохо подчёркивалась трагическая сторона происходящего. Но всё же от меня не ускользало, что многое во всём этом не досказано, скрыто, либо наиграно режиссёрами. Я даже видел интервью со смертником за несколько часов до исполнения казни, где арестант лет тридцати с очень светлой кожей на лице и руках, по-видимому, долго не видевшей солнца, отвечал на вопросы.

by ©Бис. Таиланд, Бангкок, тюрьма БангКванг («Бангкок-Хилтон»), 2013. Использование материала (в т.ч. частичное) без письменного согласия автора не допускается (os102@mail.ru).

“Как вы себя чувствуете?” — спрашивал интервьюер, подавшись вперёд и стараясь выразить соучастие как только можно.
Опрашиваемый сначала тряс головой, вяло жестикулировал неопределёнными сигналами, как будто подбирая ощущения, немного пробегая глазами по предметам и, вроде нащупав ответ, говорил: “Нормально”, — и снова тряс головой, глядя уже на берущего интервью. Тот же, как учит психология, так же тряс головой в ответ, склонившись к нему, но оставаясь всё же на почтительном расстоянии.

“Да, да… я вас понимаю…” — говорил он всем своим видом. Но понимал ли он? Хрен с коромысло! Как можно понять ощущение убиваемого за несколько часов до казни?! Такое интервью с идиотскими вопросами, подобными:

“Как вы себя чувствуете?” “А что по этому поводу думаете?” — вообще ничего не проясняло.

Мне лично не хватало чего-то, чего я и сам не знал, но без чего не складывалась целевая картина. Исполнитель казни, дававший интервью для печати, выражал свои мысли и чувства. В документальном кино отдавалось предпочтение фиксации технических моментов, в художественных же фильмах актёры хоть и играли роль очень хорошо, но выражали, по-моему, эмоциональное состояние казнённых и дожидающихся своей очереди некоторым образом не так, как следовало бы. Возможно, в связи с этим у меня уже на воле сложилось понимание, что в массах наличествует искажённое представление о процедурах казни, её назначении и её целях.

Я же находился в массах и без какого-либо энтузиазма хотел знать соль. Не то чтобы я стремился к этому, а так… помню, раз закралась мыслишка: “Как там, на самом-то деле? Почему? Зачем?”

Повторюсь, я не стремился к таким знаниям, но, по всей видимости, допустил более значительную ошибку, приведшую меня в death row: я зарекался от тюрьмы. Оказавшись же в рядах смертников, я, как и большинство осуждённых, признал главное, что представлял ранее что угодно, но не то, не так и не таким образом.

Во-первых, как и я сам, многие воображали одиночные камеры либо двушки. Во-вторых, никто не допускал, что смертников может быть такое количество! В-третьих, условия содержания в категории и стандарты не вписывались. Но здесь я отступлюсь, да простит мне уважаемый читатель, описывать бытовуху не буду.

Не сумею. Боюсь, не осилю. Да и свербит от воспоминаний такого, что, разговаривая иногда между собой, мы единогласно признавали главное: описать или рассказать всё в нюансах невероятно сложно, но если кому-нибудь всё же удастся это сделать, то ему, скорее всего, не поверят.

О нет, в этом нет ничего ужасного, абсолютно ничего. Там где люди — всё по-людски. Но теснота, в которой единовременно оказываются сотни осуждённых, меняет не только психику, но и само отношение к быту, и это вот отношение достойно обитателей дома умалишённых, а не здоровых людей. А именно, когда прибывает новенький, то хоть и не сразу, но въезжает, что рассуждать ему надо с теми людьми как тугому, иначе не поймут, а поступать в тех условиях как чокнутому, иначе не одобрят.
Блок номер один тюрьмы Банг-Кван тогда ничем не отличался от других блоков.

В нём стояло однотипное двухэтажное здание с решётками, в котором на ночь запирались заключённые. Первый этаж, так же как в блоке номер два, был под смертниками. В камерах того времени содержалось от 21 до 24 человек. Кто знает тайский обычай расположения невольников на полу, не допускающий кроватей, столов, табуреток или тумб и представляет метраж камер, что-то около 3,80×7,40 метров, включающий мизерный санузел в углу с очком в полу и танком воды, тот поймёт, в какой тесноте находились люди.

Я помню цифру 503, означающую количество смертников в нашем блоке. По моему наблюдению, это была максималка, обычно цифра прыгала между 460 и 490.

В камере, где я содержался, было 20 человек. Это была некая привилегия для нас. Но, тем не менее, когда все ложились, передвигаться до дальняка приходилось на цыпочках, чтобы не наступить на чужую конечность.

Раз, заглянув в камеры, в которых содержалось по 23-24 человека, я вернулся немного не в себе и сразу обратился по-русски к семейнику эстонцу: “Е…нуться! Как они вообще там умещаются?”

— Тебе не похуй? – ответил он.

-Люди же. Не звери.

-Если тебе жалко, то ты можешь поменяться с кем-нибудь местами.

Ты — туда, а кто-нибудь оттуда — сюда.

Мне был преподнесён урок необходимости ценить хоть какое-то отличие или комфорт, без стеснений подчёркивая этим своё положение и безразличие к худшему. Ведь ещё Лев Толстой подмечал: “Если мне действительно жалко лошадь, которая меня везёт, то я должен с неё слезть”. Получалось, что мне их не жалко? Не знаю. Но выходило, что жалеть надо в первую очередь самого себя и, по крайней мере, ближнего, но никак не дальнего.

Эстонец был единственным русскоговорящим вышкарём. К моему прибытию в ряды он провёл уже 6,5 лет в неволе, из которых 4 года дожидаясь решения первого суда и два с половиной — как положено было тогда смертникам — в кандалах. Он уже видел несколько раз, как забирали людей из камер для казни и поделился со мной своими знаниями.

Не берусь судить, по каким приметам или слухам, но дожидающиеся своей очереди удивительно точно подмечали день экзекуции, определяя казнь за несколько часов! Как? Все секреты в могиле. Бывала, конечно, ложная паника, но и в этом случае среди немногих, так как казнь наверняка, а не “возможно” или “может быть», подмечалась особыми приметами.

Очереди же дожидались те лица, у которых решение верховного суда осталось без изменений, и в течение года после его окончания, максимум полтора, королём не даровалось помилование. Да, помилование становилось последним шансом для таких людей, и если через полтора года после отправки ими петиции не было результатов, то они начинали настраиваться психически и подготавливаться умственно к уходу.

Каждый будничный день, с 16.00 до 16.30, они прислушивались к шорохам и проглядывали с помощью маленьких зеркалец центральную дверь, ведущую в коридор. Объясню коротко. Все смертники заполняли свои камеры с 14.30 до 14.50. До трёх часов дня, как правило, происходил подсчёт голосов с запиранием камер, после чего входная коридорная дверь запиралась снаружи.

Движения в тюрьме, тем не менее, к этому времени не заканчивались: пожизненно осуждённые начинали заходить в свои камеры после 15.30 и, как правило, укладывались до 16.00.

После этого времени считалось, что ни одного заключённого вне камер не было. И после этого через 15-20 минут, а именно в 16.15-16.20, опять же, как за правило, появлялись надзиратели в чёрной форме. Чёрный цвет униформы, отличный от светло-бежевого, в котором обыденно ходят надзиратели, не оставлял никакого сомнения в причинах такого внезапного посещения.

А появлялись они, как определил позже я сам, как реальные духи: отворяя коридорные двери без лязга и ступая мягко, без единого звука.

Центральные двери, говоря начистоту, были даже не дверьми, а арматурными двустворчатыми воротами, которые, по моему усмотрению, открыть, не звякнув или не скрипнув металлом, мог только обученный этому специалист. Вот чтобы не пропустить появление смертоносного отряда, а именно встретить его эмоционально подготовленными, данные категории вышкарей и проделывали вышеописанные коридорные проглядывания и прислушивания.

К моменту описываемого случая в большинстве камер находилось по одному или даже несколько человек, чьи петиции на помилование рассматривались более полутора лет. Каждый из таких понимал, что теоретически может стать кандидатом.

В нашей камере также содержался один, чья петиция была отправлена два с половиной года назад. У него было четыре подельника, содержащихся в нашем же блоке. Все они были осуждены по тяжёлой статье “производство наркотических средств”. Матрас этого сокамерника был расположен на самом удобном месте, примыкая к коридорной решётке так, что ему не нужно было никого беспокоить для своей деятельности.

С налаженной пунктуальностью он разворачивался лицом к коридору после 16.00 и ловил посторонние звуки. Услышав что-то, а ему многое казалось подозрительным, он хватал своё маленькое зеркальце, лежащее перед ним, и немедля проглядывал им коридор.

На металлический лязг, схожий с открыванием затворов, он реагировал некоторым образом судорожно. На появление надзирателей в этот промежуток времени, когда они заводили опоздавших из суда или переведённых из других тюрем, — суетясь, хотя самую малость. После этого он не сразу успокаивался, а пребывал в некотором алертном состоянии.

Он хоть и ждал казни, тем не менее, не переставал надеяться на помилование. Кому-то это было понятно, кому-то – нет. Мне же было трудно распознать, имеет ли он право надеяться. Не в том плане, что права такого он мог не иметь, никто права на надежду у него не отнимал, а в том, что стоит ли. Все что я делал в своих коротких и редких наблюдениях за ним, это лишь пытался понять его психическое состояние и каким образом изменения обстановки влияют на его поведение.

За несколько месяцев моего пребывания с ним в одной камере мы обмолвились только несколькими словами. Чаще всего он был сам себе на уме, с взглядом, болезненных неразрешимых дум. В такие моменты он страдал. Но раз утром я возжелал прочесть в его взоре нечто, что могло бы дать мне некое представление о его мыслях. В тот момент он сидел в позе лотоса и смотрел неотрывно в пол.

Я же встал рядом с ним и стал наблюдать за ним. Я надеялся, что он поделится со мной своими думами. Своей позой и взглядом я, однако, не выражал праздное любопытство, но пытался показать сочувствие с возможностью принять на себя часть его боли.

Очень медленно, не отрываясь от своих воспоминаний с переживаниями, он поднял на меня взгляд и… я готов был увидеть всё, что угодно, но не это. Я не мог ошибиться, что в нём тогда сидел кровожадный, измученный болью хищник, готовый растерзать любого ради уменьшения своих мук. Мгновение, но я так чётко это понял, что во мне не осталось никаких сомнений относительно его мыслей. Ещё миг — и я собирался удивлённо, а может быть, и ошарашенно оставить его, когда он, вдруг поняв, что смотрит на меня, встрепенулся, затушил огонь прошлых мыслей и заговорил взглядом. “Нет, нет, нет. Прости! Это к тебе не относится, — выражал он взглядом очень ясно, с едва заметными телесными движениями. — Прости! Не стыди меня, ладно. Мне просто было больно, но я такой же, как все. Хорошо?”

“Хорошо, — ответил я ему так же молча взглядом и жестами. — Не переживай за это, а крепись».

Клянусь, следом он обласкал меня взглядом, несущим тепло и отцовскую любовь так очевидно и сильно, что мне стало немного неловко.

В то утро я оставил его в камере, унося двоякое впечатление. Бесспорно, в обоих случаях это был он сам, но его внутреннее состояние, которое он прятал от окружающих и, возможно, от самого себя, пугало и настораживало.

К обеду он сам искал встречи взглядом, дожидаясь, когда я пройду в камеру и посмотрю на него. Этого нельзя было не почувствовать, так что когда я взглянул на него, он выразил напущенную весёлую беззаботность, которая к нему абсолютно не шла. Я, конечно, сделал вид, что понимаю, но от него не укрылось моё сомнение и опасение за его психическое здоровье.

Он желал поделиться со мной своими надеждами на перемены к лучшему, а то, что получилось так смазанно, лишь подчёркивало его неуверенность в этом.

В тот же день, после того, как камеры были уже закрыты, но подсчёт голосов ещё не произошёл, он, подойдя ко мне со спины, протянул пакетик с тайскими сладостями. Я был занят развёртыванием своего матраса в тот момент и обернулся потому, что эстонец, уже усевшись, окликнул меня по имени и показал взглядом в его направлении. Для меня такое явление стало некоторым образом неожиданным, так что я поторопился по привычке отказаться. Но в момент, когда я уже тряс отказными движениями, заметил его состояние. Его натянутую улыбку стёрло в мгновение, и он стал походить более на жалкого попрошайку, выманивающего милостыню. Он вмиг осунулся и поторопился отвести взгляд с налившимися вдруг на глаза слезами, не переставая, однако, держать протянутую руку со сладостями. Обидеть этого старика вовсе не входило в мои планы, так что под чьё-то излишнее замечание, что мне лучше принять дар, а не отказываться, я забрал из его рук пластиковую упаковку и очень долго успокаивал его благодарным “thank you!”

На вопрос семейника: “Чего это он?” я ответил немым жестом недоумения, хотя я подозревал, что ему хотелось загладить шероховатости, возникшие при утреннем и предобеденном визуальном контакте. Возможно, ему хотелось запечатлеть себя в моей памяти с положительной стороны, может он хотел добавить таким движением что-то недостающее нашему немому диалогу, что-то, что осталось не выраженным, но после этого случая мы избегали смотреть друг на друга и то короткое общение осталось единственным.

День казни я помню отчётливо. Для себя я уже решил заранее, что если это произойдёт, то я не буду, вмешиваясь в какие-либо прения или разговоры, не отвлекаясь вообще ни на что, фиксировать в памяти все детали происходящего, подмечая при этом психическое состояние не только уводимого или уводимых на казнь, (их могло быть и несколько), но и наблюдателей-очевидцев.

Я признаю, что готовился к такому дню, признаю, что хотел получить новые знания, расширить свои чувственные горизонты, но вряд ли я желал чьей-то гибели. Зная к тому времени, что казнь производится через расстрел, я, тем не менее, не воображал, как это будет происходить с уведёнными. Вставляю же эти пояснения сейчас для того, чтобы у читателя с педантичным складом ума оборвалась цепь рассуждений, вроде: раз ждал, готовился, то значит, непременно желал; раз хотел получить знания, то значит стремился. В контексте логики выражения “желал” и “стремился”, конечно, отражают мои помыслы, однако лишь отчасти, а потому представляют мои намерения неполно.

Итак. Тот день, кажется, не отличился ничем от других рутинных дней. После подсчёта голосов камеры были закрыты, все были предоставлены самим себе и своим ежевечерним привычкам. В большинстве своём, конечно, расслаблялись на своих узеньких матрасах и предавались дремоте или сну. Немногие стали смотреть телевизор, читать, писать письма или медитировать.

После четырёх часов я услышал короткий металлический лязг.

Мельком взглянул на нашего кандидата, и так как он не проявил никаких видимых волнений, а реагировал он очень чутко, то счёл, что мне показалось. Тогда он сидел в позе лотоса, развернувшись к своему изголовью, то есть к стене, а не к коридору, и что-то рассматривал. Это было удивительно не согласованно с его привычками. Однако, примерно через минуту, боковым зрением я подловил бесшумно появившуюся, всю в чёрном, фигуру. Поняв происходящее правильно, я стал, не отрываясь следить за происходящим, отметив для себя время по кварцевым настенным часам (16.17) шестнадцать семнадцать.

Надзиратель подошёл к нашей камере, взглянул на нашего подопечного и, встав к нему боком, кивнул, отдавая, как я понял, команду к открытию камеры. После такого короткого сигнала другой надзиратель, (излишне напоминать, весь в чёрном, как и все они), открыл замок и, отворив дверь камеры, в несколько чётких шагов отступил от неё в сторону, так же, как первый, коротко кивнул и уставился на нашего кандидата. Получилось, что они знали не только, кого именно надо забирать, но и где именно в камере он располагается. Полагаю, что они также знали его в лицо, изучив заранее по фотографии.

После кивка второго в камеру вошёл уже третий. Единственным не черным у него на форме были офицерские погоны. Его вход в камеру был немного затруднен тем обстоятельством, что спящие возле входа не сразу разобрали, что именно происходит. Они просто не сумели поспеть за чёткими последовательными движениями надзирателя, вторгающегося в их покои. Но главное они всё же сделали: отбросили свои матрасы к стенам и, подобрав конечности, ошарашенно уставились на чуть не наступившего на них вошедшего.

Если сказать, что у всех надзирателей были строгие лица, то это будет не совсем верно. Нацепив маски серьёзности, с поджатыми губами, они хоть и старались казаться непроницаемыми, тем не менее, выказывали скрываемое беспокойство, сочувствие к уводимому и некоторое сожаление, что именно им предстоит проделать эту ответственную работу.

Вошедший в камеру встал у матраса нашего кандидата и негромко назвал его по имени. Тот же, не торопясь, обернулся к нему, смерил его взглядом снизу вверх и снова вниз, и, как ни в чем не бывало, отвернулся, продолжая заниматься возней и разглядыванием чего-то. Офицер немного опешил от такого приёма, но немедля, очень выдержанно, обратился к нему повторно. Реакции не последовало!
Сейчас я могу лишь отчасти объяснить причину его рассеянности. С чего это вдруг этому чуткому, с трепетом реагирующему на любые посторонние звуки и видимые изменения, стало всё по барабану?!

Уже позже мною выяснилось, что в тот день ожидающие казни вышкари узнали о приготовлениях к казни. Многие из них обратились за подтверждениями к надзирателям, сидящим в офисе, и так сильно их достали расспросами, что по селектору несколько раз было объявлено постановление: «не заходить в офис, не расспрашивать, казни не-е бу-у-удет!» Но возможно ли, что такое объявление не только притупило его бдительность, но и полностью отключило от действительности? Кто знает? Может, он в тот день, поверив чужим заверениям, капитально расслабился.
После того, как он не отреагировал на официальный повторный зов, к нему обратился один старичок-сокамерник, негромко что-то объяснил и показал жестами на двух в чёрном дожидающихся его в коридоре.

Но так как он подобрался к нему с противоположного ряда, то, передвигаясь, прозвенел и зацепил своими цепями ноги других спящих, в числе которых оказался мой сосед: усатый, невысокого роста, полный, в годах, таец. Он же, увидев чёрный отряд, впал в нервозную панику! Его глаза, полные ужаса, вылупились на конвоиров в чёрном и застыли на нём, абсолютно не моргая! Кратко объясню причины его испуга.

У этого мужчины была история, которую пересказывали друг другу многие. Её можно было бы описать отдельным рассказом, но я внесу лишь те пояснения, которые раскроют мысли этого человека. Он был осуждён на смерть месяцев за пять до моего прибытия в “ряды” по делу «наркотики». Его адвокат по договору обязался отстоять невиновность и устно обещался написать апелляцию в случае надобности. Однако после провала в суде он загулял на южных островах, на деньги своего подзащитного конечно, и, когда через сорок дней объявился у себя в конторе, то на просьбу родственников этого осуждённого предоставить им копию апелляции, ответил, что апелляции он не писал, так как ничего подобного не обещал!

Несмотря на свои лживые заверения, которые не могли быть оправданиями, он всё же отпечатал за день юридическую жалобу на решение суда и отнес в канцелярию апелляционного. Он, несомненно, понимал уже тогда, что отправлять ее курьером не стоит, так как знал, что тридцатидневный срок подачи апелляций просрочен, а о продлении сроков он заявлений не делал. Но он попытался протолкнуть документ задним числом, используя слезливые уговоры родственников осужденного. Но в суде на это не пошли, заявив, что процедуру делопроизводства и букву закона нарушать не будут. Посоветовали обратиться в следующую инстанцию — верховный суд. Полагаю, чтобы отвязаться от назойливых, глупых людей.

В верховном же суде жалобу не приняли, потому что дело не рассматривалось в апелляционном. Процессуальное законодательство предусматривало последовательность инстанционного разбора, то есть данная жалоба была не подсудна верховному.

Удрученные горем родственники и угнетенный такими передрягами смертник сделали единственно возможное в этой ситуации: обратились к королю с просьбой помиловать несчастного!
Вот этот мужичок, спавший справа от меня, наученный жизнью как никто другой, понимал, что она, жизнь, может преподносить удивительные сюрпризы и что он ничем не застрахован от казни. Он познал это и ему не надо было приводить доводы в пользу непредсказуемости судьбы.

Увидев тогда людей в черном, он был потрясен! Из лежачего он вмиг принял сидячее положение и с открытым ртом, огромными глазами полными ужаса, уставился на смертный конвой!
Еще миг, и он поджал губы, его взгляд выразил понимание и готовность следовать на казнь! Он стал подниматься на ноги, не слыша и не видя никого, кто шептал ему, объясняя, что это не за ним, это к нему не относится, это за другим. “Не, не, не, не, не”, — шикали на него по-тайски. Но он, хоть и видел людей как в тумане, тем не менее, понимал происходящее слабо и по-своему, и, когда стал приподниматься, то я, хоть и давал себе слово не вмешиваться в происходящее, положил свою ладонь ему на плечо и усадил обратно лёгким давлением.

Офицер, видя, что происходят недопонимания, сам обратился к моему соседу. Он очень мягко, как ребёнку, выставив вперед ладони и тряся ими, объяснил, что не нужно беспокоиться, они не за ним, а во-он за тем. “Ах, всё равно! Придёт и моё время”, — выразил его взгляд, и, осунувшись как под тонной веса, он замер.

За короткие 15-20 секунд, что были потрачены на моего соседа-бедолагу, наш кандидат, не спеша, приподнялся на ноги. Он хладнокровно поглядел на двух надзирателей в черном, дожидающихся его в коридоре, и молча принял из рук офицера квиток. На той бумажке было что-то написано, и стояла печать – всё, что я сумел разглядеть. Офицер, передавая ее в руки, сказал что-то еле слышно, что я могу расценить по жестам как: “Вот! Такие дела, мы за вами”.

Взяв квиток в правую руку, а левой упершись себе в поясницу, он по-деловому тряхнул листком и стал внимательно вчитываться. Многие вытаращились на такую картину с открытыми ртами. Офицер удивленно напомнил, что они за ним, тот же взглянул на него, кивнул несколько раз в знак понимания, но продолжал вчитываться!

«Вот это мужчина!» — помню, подумал я. Его на расстрел, а он как перед именинами.

Офицер напомнил уже несколько нервозно, что, если он понимает, то следовало бы двигаться на выход. «Да, да, да, одно мгновение», — выразил он жестами, обернулся к своему изголовью, но был окликнут офицером, требующим квиток. Тот обернулся, отдал бумажку, снова повернулся к стене и… здесь оставило его не мужество, как я поторопился приписать ему, а непонимание. Он вдруг осознал, что происходит сейчас и что скоро произойдёт с ним. Он вмиг превратился в суетящегося, жалкого человечка.
Крутнувшись несколько раз, он упал на колени лицом к стене, собираясь помолиться, но сразу встал. Нервозно скинул свою футболку, схватил другую, уже приготовленную к такому случаю, лежащую рядом с его персональным буддийским маленьким аналоем, на котором были образки знаменитых монахов, просунул одну руку в рукав и в таком виде, не до конца даже одевшись, упал для моления снова.

Когда он стал переодеваться, офицер начал подгонять его, так что он суетился с каждой секундой всё больше и больше, а начав только молиться, поднялся на ноги снова. Правильнее было бы сказать, что он вскочил, схватил забытые буддийские амулеты на цепочке ладонями “вай”, поцеловал кулоны и снова упал на колени с одним натянутым рукавом, но! Так и не сумев помолиться, был поднят на ноги…

Зрелище было жалким. Кто-то пытался помочь выводимому просунуть руку в другой рукав, но он так и был выведен в коридор полуодетым. Уже после того, как закрыли камеру, один из конвоиров помог ему разобраться с короткими рукавами его футболки.

Они не сразу тронулись, а развернувшись лицами к выходу, встали около камеры в ожидании. Один надзиратель расположился спереди, один — сзади уводимого, а офицер — сбоку. Так они простояли, думаю, более минуты, за время которой выведенный на казнь тяжело дыша, с бледным лицом, не мог успокоить свои непослушные руки. Он постоянно одергивал футболку, поправлял ее рукава, приглаживал себе волосы. Но так и не взглянул ни разу на своих сокамерников и не повернул голову ни влево, ни вправо. Он постоянно смотрел перед собой.

Из расположенной в начале коридора камеры под номером 24, прямо возле входа, в которой из девяти содержащихся человек (это была угловая малометражка) находились четыре его подельника, забрали троих. Как пересказывали после, там также возникло недопонимание. Из четверых одному даровалось помилование. Но он, поддавшись единому духу, вышел в коридор со всеми, и надзирателям стоило труда не объяснить ему, что он единственный помилован, — тогда он не воспринимал слов, — а завести его обратно. И это понятно, ведь он пребывал тогда в некой прострации, не осознавая точно, что происходит. Когда же его препроводили обратно в камеру и уже закрыли ее, то понял, что это не процедура последовательности казни. После этого он упал на седалище и впал в эмоциональное оцепенение.

В конце концов, отобранные люди были выведены из здания, коридорные ворота со специфическим лязгом закрыты, и этаж смертников стал медленно просыпаться. Стали появляться голоса, включились телевизоры, прибавилась громкость, послышались крики из одной камеры в другую, и всё загудело.

Оговорюсь, когда в коридор зашли конвоиры, первый этаж заглох! После подсчета голосов многие хоть и предались дрёме и сну, но это не значило, что стало тихо. Death row тогда было шумным местом, в котором звенели кандальные цепи, и в каждой камере гремело от трех до шести телевизоров. Владельцы телевизоров устанавливали их на низенькие стойки в подножье своих матрасов. Желающие же расслабиться затыкали уши поролоновыми затычками.

При появлении людей в чёрном все телевизоры были выключены. Передвижения прекратились. Разговоры смолкли. Из камер были высунуты зеркальца, и проглядывающие доносили еле слышным шёпотом обо всех изменениях. Если сказать, что атмосфера была, как на похоронах, где люди говорят очень приглушённо, то это будет не точно, а приблизительно.

В момент, когда наш сокамерник был выведен в коридор и стоял, дожидаясь, не было слышно ничего, кроме слабенького «ш-ш-ш-ш…» И это на этаже в пятьсот человек! Как будто забралось некое чёрное чудовище и выбирало для своего поглощения из провинившихся тех, чья очередь пришла.

Но никто не знал наверняка, чья очередь, а поэтому, чтобы не разгневать воображаемого монстра, каждый предпочитал помалкивать. Были многие, кто трепетал от ожидания и выражал свои надежды и страх еле слышными объяснениями.

Включив телевизоры, все обнаружили, что идет прямая трансляция из нашей тюрьмы. Тогда выяснилось, что данная смертная казнь будет проводиться не через расстрел, как раньше, а через инъекцию. Репортер бегло объяснил, каким именно образом будет совершаться умерщвление с последовательным в три этапа иглоукалыванием.

Данная новость с изображением уведенных взволновала многих особо, так что мой земляк, спавший слева от меня, проснулся, вытащил тампоны из ушей, огляделся и без удивления, а с некой усталостью спросил: “Забрали уже?” – подразумевая, понятное дело, нашего сокамерника.

Несколько телеканалов тогда вели трансляцию одновременно, и так как в камере было несколько телевизоров, то можно было заметить некоторые различия репортажей и съёмок.

Мне стало понятно, зачем надзиратели торопили нашего уводимого, не дав ему ни переодеться, ни помолиться. Всех их одели в единую форму, покормили, и каждому было предоставлено время для молитвы и последнего звонка своим близким. В этом месте было много печали. Никто из них не плакал и даже не прослезился, но выражал нечто, от чего щемило, думаю, у многих.
Выражения лиц двоих из четверых казненных я запомнил отлично. Одного из них я не знал вообще.

Возможно, потому что видел его мельком, а может быть, он мне и на глаза не попадался, так как из камеры выходил очень редко. Но оказалось, что двух его подельников я знал неплохо, так как ежедневно общался с ними. Это были двое высоких, по тайским меркам, не ленивых, весёлых мужчин, Они организовали нечто вроде кухни, в которой готовили, упаковывали в пластиковые пакетики или пенопластовую одноразовую тару еду и продавали ее другим смертникам.

Я питался у них не раз. Одного из них казнили, а одного помиловали. Казненный в последние несколько минут не мог избавиться от дум. Он как будто перебирал в памяти варианты своего помилования и на каждом из них останавливался удивленным. Для него, верившего твёрдо в свое прощение, это было заметно, данный день был крахом не его надежд, а более крахом его подсчетов.

Что касается моего сокамерника, то, заверяю вас, уважаемый читатель, он выражал не что иное, как освобождение. По нему было видно, что за годы ожиданий он измучился окончательно, так что данную новость принял как избавление от мук! Его взгляд как будто прояснился, стал добрым и выражал не покорную готовность ложиться под иглу, а сознательное желание поскорее закончить процедуру подготовки.

Получилось так, по крайней мере, для моего восприятия, что тот, кто открыто надеялся, как мой сокамерник, этих самых надежд на самом деле не имел; а тот, кто их не выражал открыто, на самом деле надеялся как никто другой.

Моего напуганного соседа через несколько месяцев помиловали, и в моей памяти он остался улыбающимся добрым усачом. Помилованного же в тот злосчастный день я видел единожды месяца через два. Он поправился в лице, загорел и выражал довольство жизнью.

Однако скрытое при процедурах казни для меня стало очевидно. Недостающее и недосказанное определено. И это — отсутствие вины!
«Отсутствие вины» у казнённых, которых и умертвили потому, что они считались виновны. Не абсурдно ли данное высказывание? – смогут подумать многие. Но я надеюсь, что найдутся лица, которые примут данное определение без объяснений, а также, чтобы пополнить их ряды, внесу пояснения.

С чего это вдруг казнимым чувствовать себя виновными? Виновными до такой степени, чтобы их за это убили? Уверяю вас, уважаемый читатель, ни один смертник не испытывает чувства вины, которое оправдывало бы его смерть!

Я знаю это так очевидно и наверняка, как любой бывши осужденный на смерть! Я прошу вас не путать вину, навязанную им обществом в виде судебного решения, а принять то чувство вины осужденного, которое реально определяет ее отсутствие. Бесспорно, если спросить таких о ее наличии, то они, возможно, — хотя по обстоятельствам, — признают ее с кислой миной. Но чувствовать себя виновными они от этого не будут. Для них это будет вроде игры в слова и звуки: «Хотите слышать это слово?! Что ж, упивайтесь, жуйте!». Чувства же вины? – оставьте этот пафос для детей! Их признание своей вины? – будет ничтожно.

Чувствовал ли я себя виновным, например, за убийство? Да, признаю вину. Но считал ли я себя виновным до такой степени, чтобы меня следовало бы за это казнить? Нет. Нет и миллиарды раз нет. В этом образе я, как и любой смертник, себя виновным не чувствовал.

Хуже всего сейчас то, что я понимаю, откуда берётся это верное чувство. Сейчас я себя уже не чувствую невиновным, а знаю, что я невиновен! Я также знаю, что любой осужденный на смерть, некоторым образом и в некой мере совсем, совсем не виновен! Но чтобы быть понятым сполна, я внесу пояснения также к упомянутым «образу» и «мере».

Человек — это организм, зависимый от обстоятельств и окружения с момента его зачатия, рождения, до поздней старости и смерти. Факт. Он так же зависим от обстоятельств и окружения, как любое животное, как, для сравнения, кошки.

У нас в тюрьме много кошек, очень много. Их рождаемость регулируется природой. Я имею в виду, никто их не стерилизует, не кастрирует и не убивает родившихся котят. Возможно, поэтому их много. Хотя часто они рождают двух или даже одного слепца. Кошек кормят, ласкают, с ними играют, но требуют, чтобы они испражнялись в отведенное место.

Моя кошка, признаюсь в ее наличии, как и большинство, мочится в дренажную канаву. Некоторые обучаются легко, а некоторые несносны в этом отношении. Дело в том, что если дренажная канава не рядом с местом их обитания, то бывает трудно научить кошку ходить в туалет на отдаление, даже на незначительное. Чтобы научить свою гадить в постоянно смываемое место, а не мне под ноги, мне же пришлось и постараться. Наказывая, уговаривая и отводя ее в нужное место, я все же достиг результата, и она стала примерной.

Однако есть также кошки, за которыми все их испражнения убирает некий человек, меняя песок, выметая и вымывая вонь. Это бывает либо доброволец, любящий кошек, либо нанятый шнырь, которому платят за это или навязывают обязанность. Но стоит такому человеку освободиться или поменять блок, как сразу становится очевиден кошмар и несносность ситуации. Вонь поднимается невообразимая! Каждый в окружении таких юшек, кто раньше их ласкал, подкармливал, играл с ними, проникается к ним отвращением и даже ненавистью.

Переучить таких ходить на дальняк, а не под табуреты или на кроссовки уже очень сложно. Сначала их отводят, объясняют легким постукиванием по черепу, следом, так как они уже не меняют своих привычек, прогоняют, позже пинают их ногами, поливают водой, бьют палками или чем попало. Это, как часто оказывается, делают те люди, которые их раньше подкармливали, ласкали и играли с ними. Кошки впадают в замешательство и иногда, за один подход испражняются в двух-трех разных местах! Людей же это бесит еще больше.

Для котов, кошек и котят, проживших в неизменных условиях по несколько лет или месяцев, перемены оборачивались неописуемым ужасом. Ведь они делали лишь то, что делали продолжительное время, а собственно, ласкались, терлись об ноги, когда было голодно, давали себя повалять, благодарно мяукали, отзываясь на ласку и т.д. и т.п. Как изо дня в день, с утра, после открытия камер, появлялись люди и с криками вроде: “Тупая скотина! Сколько раз можно повторять: не сри и не ссы здесь!” — начинали пинками или палками гнать их вон. Кошки жалобно мяукали или даже звонко плакали, но это не срабатывало. Кошки, не изменяя привычкам, возвращались покакать на старое место, а люди, не изменяя намерениям, гнали их вон.

Излишне говорить, что в такой войне за отсутствие вони выигрывал человек. Почему? Просто потому, что он сильнее. Но виноваты ли были кошки за свое поведение? Ведь то поведение, которое ранее теми же людьми одобрялось, в какой-то момент перестало ими поощряться. С позиции кошек, за вонь они не ответственны уже потому, что эту ответственность добровольно брал на себя человек. Он, человек, нарушил негласные обязательства, став безответственным и злым.

В конце концов, найдя себе пристанище, такие кошки первые несколько недель, а может, и месяцев, страдали. Но страдали не физически, как могут подумать многие, а душевно. Их взгляд в это время был грустен, если не сказать, тосклив; к новым людям они относились недоверчиво, избегая идти на контакт. Случалось так, чему я был очевидцем, что бывший кормилец подходил к новому месту таких беженцев обитания и знакомым отработанным зовом, означающим вкусное кормление, делал приглашение. На что кошки, это было не раз и не с одной, дергались навстречу, радостно мяукали по обыкновению, но… осекались и с грустным видом возвращались на место!

Несмотря на то, что они были голодны, тем не менее, не покупались как раньше. Я помню раз одну голодную, которая, распознав по голосу своего бывшего хозяина, не принимала из его рук, к его же стыду и смеху окружающих, ароматной рыбки. Не потому ли, что для них произошедшее являлось несправедливостью, а зов бывшего кормильца олицетворял предательство?

Прошу вас не воспринимать кошек глупыми или бесчувственными существами. У меня здесь по соседству была семья, державшая черного кота Адама более шести лет. Сменился начальник блока и, невзлюбив их всех, перевел в другие. На следующий же день Адам стал искать своих хозяев, громко мяукая, еду никакую не принимал и на третий день скончался.

Но все же справедливо ли вменять вину кошкам за то, что они гадят не где-то, а на старом обжитом месте? Или справедливо ли винить их за то, что раньше их не научили испражняться в дренажку, а после стали требовать? Интересно еще и то, что требовать стали вдруг, хотя раньше такое поведение поощряли.
Любой, кто непредвзято оценит ситуацию, не сможет не прийти к пониманию того, что вина более лежит не на кошках, а на тех людях, кто их к такому поведению приучил, а позже за аналогичное уже наказывал.

Я надеюсь, что уважаемый читатель простит мне сравнение поведения кошек, которое я собираюсь сделать, с поведением людей. В психологии более изучают поведение крыс и голубей. Что ж, по мне так пример с кошками достоин сравнений.

Итак. Для кошек люди — окружение, от которого они зависимы. Для людей же другие люди олицетворяют окружение, и это окружение именуется обществом. Равным образом, как окружение повинно за кошачьи нечистоты, так же и наше общество повинно за человеческие преступления! Ведь человек — это продукт среды и он поступает «так как поступает» именно потому, что набирает поощряемые модели поведения из общества. Именно из общества!

Это, кажется, так просто, легко и доступно пониманию, что пугает именно своей простотой.

Но все же допустим, что во всех бедах виноваты сами кошки, так же как люди за свои преступления. Так и определим: кошки – виновны; люди — виновны. Следуя логике, которой придерживаются люди, осуждая на смерть и исполняя смертный приговор, надлежит казнить за вину. Если казнь оправдывается виной, то все справедливо. В живодерню и… под гильотину и.… Но очевидно, что это не логика, а абсурд.

Казнь должна проводиться за деяние, повлекшее смерть человека, и кошки несравнимы с людьми; смерть за смерть, око за око – это людская справедливость, возразит большинство. Но данное возражение раскроет не более как человеческие страсти, высокомерие, презрение, коварство, жестокость и вообще животную дикость. Справедливость здесь неуместна.
Если допустить, что справедливо казнить за деяния, которые привели к смерти, то по этой логике следует казнить судей приговоривших к смерти и палача, исполнившего приговор. Данные действия должны следовать этой логике. Сообразно надлежит также казнить каждого, кто по каким-либо причинам, действиями или бездействиями совершил деяние, которое повлекло за собой смерть третьих лиц! Но мы, люди, знаем, что этого не происходит.

Какие бы не были действия и бездействия, они оцениваются по обстоятельствам. Считается, что судьи руководствуются законом и обстоятельства обязывают их к принятию решений. Считается, что палач лишь исполняет чужую волю – таковы для него обстоятельства.

Считается, что смерть третьих лиц по причине действий или бездействий кого-либо есть «невнимательность», «халатность», «крайняя необходимость», «побочный эффект» и т.д. и т.п., то есть и здесь все происходит из-за обстоятельств.

Но раз эти обстоятельства так очевидны и оправдательны для одних, то почему они не распространяются на других?!
Именно поэтому большинство преступников не считают себя виновными в той степени, которую им определили. Никто этого не выражает, так как подобное выражается с трудом, но меру вины, которую им определяет общество, снимая с себя же какую-либо ответственность, никто не признает.

Сейчас я уже не говорю о чувствах, приводящих к домыслам об ответственности за свои поступки тех миллионов, которые чувствуют, что законы жестоки, что мир развратен, что люди лживы, что дружбы нет; что любовь продажна и всё не то и не так, как должно. Чувства тех миллионов, которые и озлобляются, и принимают многое на веру, включая божественный промысел. А говорю о понимании того факта, что любой индивид — это продукт социализации, это органическое изделие общества. Кто несет за это ответственность? Сам индивид? Каждый человек в отдельности?

Конечно же, нет. Всё наше окружение, включающее семью, улицу, школу, работу, СМИ, правительство с законами, нравами и традициями. Если личность достойная, то общество хвалится за своего отпрыска, подчеркивая его принадлежность к семье, школе, работе, городу, правительству, стране! Если нет — с отвращением отказывается от него. Ответственность в этом случае ложится исключительно на презренного индивида. Вот соль. Многие полагают и верят, что это нормально, где меньшинство осознает, что совсем не нормально, что дико, что — это ошибочный путь, нуждающийся в исправлении. Нуждающийся, если мы хотим называться людьми, «человеками-разумными».

Не желая показаться утопистом, я всё же надеюсь, что умными людьми когда-нибудь начнет определяться и мера, и упомянутая степень влияния общества на людей, а таким образом продвинется реальная гуманизация.

Не так, чтобы заменить казнь через расстрел казнью через инъекцию, в надежде на то, что бескровное убийство более гуманно. Не абсурд ли? Какое бы ни было убийство, оно не перестанет быть убийством, убиением, умерщвлением. А так, чтобы виновные люди выражали именно ту меру и ту степень вины, которую они имеют перед обществом. И, так, чтобы общество непременно несло вину!

Вину как ответственность. И, чтобы если уж кого осудят, то он станет выражать провинность, а не смирение перед сильным, могучим и в то же время абстрактным социумом.

Бис

Д-6 ВКР, 13.06.2013

by ©Бис. Таиланд, Бангкок, тюрьма БангКванг («Бангкок-Хилтон»), 2013. Использование материала (в т.ч. частичное) без письменного согласия автора не допускается (os102@mail.ru).